— Мне тут часок одному побыть надоть, погулял бы ты, а?
Дмитрий с готовностью поднялся, и Федору опять стало неловко — снова обидел парня.
— Ты не спеши, приходи потом и ложись. Я уж тогда толковать не стану, коли надоть чего, ты сейчас спрашивай.
Гость помялся.
— Вообще-то я о многом хотел спросить, многое мне интересно.
Федор неопределенно помычал.
— А давно вы здесь работаете?
— Годов семнадцать.
— А в церковь всю жизнь ходили?
— Нет… Вообще не ходил, и сейчас-то не всегда заглядываю.
Федор сам не понял, отчего соврал парню — воскресных служб он никогда не пропускал.
— Значит, просто так сторожите? Объект и только?
Федор недовольно кашлянул, но ничего не сказал.
— А до этого чем занимались? — продолжал расспрос Дмитрий.
— Всяко было…
— Значит, вы просто подрабатываете к пенсии? — не унимался гость.
— Да какая же тут приработка?! Сторожу да мету… Себе в радость. При деле, опять же.
— Но за деньги?
— Да что тебе за дело до моих денег? — вспылил Федор.
Дмитрий смутился.
— Простите. Я сначала подумал о вас одно, потом… другое. Вы мне кажетесь очень интересным человеком. Я хочу понять. Долгая жизнь. Время было тяжелое, и революция, и война. Теперь до старости трудитесь и без денег.
— Да чего тебе понимать? Какая разница — за деньги, без денег! Это ты со своими молдаванами решай, а я уж свое порешил.
— Не понял.
— На что деньги? Ни жену не выкупить с того света, ни сына из тюрьмы… У меня сейчас другие беды.
— Какие?
— Топчусь на месте, росту никакого. Мира нет на сердце, одно утеснение…
Дмитрий осторожно присел на скамью.
— Какого роста?
— Никакого нет. Человек завсегда должон расти. И младенец растет, и начальник вверх стремится. А и старикам, и всякому возрасту свой рост надобен, иначе нельзя — беда иначе. Подвигаться надобно…
— Я не понимаю вас, — тихо сказал Дмитрий. — Чего вы от себя хотите?
— Подвига — просто сказал Федор.
— Подвига? Хотите героем стать?
— Может, даст Бог, пострадать придется. А то ни на что не гожусь. О грехах толком не молюсь, не каюсь — так, как бревно сухое…
Дмитрий слушал старика, затаив дыхание. Федор резко прервал монолог, вздохнул и, махнув рукой в сторону двери, тихо приказал:
— Ступай, погуляй часок.
Оставшись один, Федор принялся читать вечернее правило. Перекрестился широким крестом, поклонился в пояс и стал проговаривать про себя выученные наизусть слова молитвы. Он клал крестное знамение истово, тыкал с силой себя в лоб, словно призывая непослушную голову пробудиться для светлых мыслей. По плечам он бил сложенными троеперстно пальцами, норовя попасть туда, где в молодости красовались на его погонах унтерские лычки. Но не мог привести сердце в молитвенное состояние, опять лезли откуда-то воспоминания. На сей раз он вспомнил свое служение в Восточной Пруссии. Но не страшный бой, в котором был ранен в грудь, а пышнотелую Эльзу — дочь хуторянина, к которой бегало полвзвода. «Эх, да что же это за срамота! Никакого покаяния. Вспоминаю без сокрушения сердечного, наоборот, с усладой. Хоть оторви голову, да выбрось вместе с сердцем!».