— Пошли, пошли.
Пожилой небритый мужчина жестами, как ребенку, принялся объяснять Муму, что тот должен двинуться за ним. Дорогин понял, вернее, сделал вид, что догадался, но не сразу, и зашаркал вслед за дворником-сторожем.
— Тормоз ты какой-то, — бурчал про себя Пантелеич, — хотя мужик с виду крепкий.
Дорогин не брился с того момента, как попал в больницу. Сейчас он был бородатый и не ухоженный.
— Пошли, пошли, сейчас ты поработаешь, подышишь свежим воздухом. Тут ты быстро пойдешь на поправку. Я из деревни теперь не только на доктора и на его бабу молочко, сметанку, творожок носить буду, но и тебе перепадет. Этого добра у нас хватает, да и платит доктор как следует, так что грех обижаться. Мужик он добрый, все его уважают, все его любят. Вот даже у меня, — Пантелеич, бурча, рассказывал, — заболел живот, я думал, копыта откину. Говорю своей хозяйке, мол, каюк мне, последние часы живу. А она мне говорит, слышь, Муму: «Ты, старый хрыч, еще меня переживешь».
Пантелеич остановился, повернулся к Дорогину лицом и стал тыкать себя кулаком в живот.
— Вот здесь заболело, словно кирпич проглотил, словно ножичками внутри все режут, режут, кишки мои перепиливают. Я уже помирать собрался, хотел хозяйке сказать где деньги на похороны припрятаны и в каком костюме меня хоронить. А она как закричит: «Ты что, старый хрыч, помирать собрался? Так не пойдет!» Вижу, сама распереживалась, бледная стала, как простыня, и, давай, по телефону доктора вызванивать и не в «скорую», а прямо к нему домой. Так он, представляешь, Муму, говорит: «Ничего не делай, сейчас сам приеду». И точно приехал. И что ты думаешь, у меня было?
В ответ Дорогин лишь моргал.
— А была у меня грыжа. Представляешь, подорвался. Мешки с картошкой с прицепа сбрасывал и подорвался. Так он мне, дай бог ему здоровья и сто лет жизни, быстро, чик-чик, все вправил, зашил и через две недели я уже на свадьбе «Семеновну» со своей хозяйкой отплясывал. Во, мастер, не то, что другие, которые в нашей сельской больнице. К этим как попадешь, мать их, считай, мертвый. Один Геннадий Федорович человек, настоящий доктор. А все остальные — мясники. Халаты наденут и в глаза глядят, глядят, ждут, когда им денег сунешь. А этот… Да ты слушаешь меня, Муму? Ты что, точно глухой, и ни хрена не слышишь? Да ладно, слушай дальше.
Они уже подошли к сараю, а Пантелеич продолжал рассказывать, не смущаясь тем, что противоречит сам себе, если Муму глухой, то слушать его не может:
— Так я после этого Рычагову деньги принес, те, что на похороны отложил, все равно не пригодились. Так он на меня, Муму, ты слышишь, так он на меня начал ругаться. Да так ругался, что я от страха чуть не помер, бежать бросился. А он за мной. Догнал, деньги в карман сунул, хватил меня за плечи и говорит: