Иван на глазах всей родни и разревись! И в ту же ночь бежал из своего села. Нанялся он в Пугачеве на мельницу, работал и на лесозаводе, а потом солдатчина, фронт — ни тебе детства, ни юности, одна маета кругом. Вернулся. Отец его помер, в Преображенке ни кола ни двора. Голубок ушел к Чапаеву.
Только втемяшили сызмальства Ивану, что за все с него спросится богом. И Иван все просил через бога прощения у своего покойного отца. Как был он ребенком, так и остался малым дитем. Верил в сказку с медным крестом и псалмами, но тверже его руки и спокойнее в бою человека я не видел.
Так, что ни прозвище — своя история, потому что дано оно человеку, а настоящий человек точного повторения не имеет, только что продолжение…
Данила Тимофеевич пересел на весла и повел лодку к первой сети. Он встряхивал ее, приподымал. Вытащил застрявших в мелких ячейках подлещиков и, разговаривая с ними, как с разумными существами, ругал за то, что они вот попались, а рыба покрупнее разленилась и лежит прохлаждается у самых камышей.
— Ленивый вы, лещи, народишко, можете и две недели кряду на боку проваляться.
Глеб слушал Данилу Тимофеевича, и его рассказы переносили Глеба во времена совсем здесь, на Иргизе, близкие, будто притаившиеся, заложенные за сгущающимися сумерками, за кустами, где-то совсем рядом за ночной темнотой.
— Что же до истории Ивана-Казачка, — сказал Данила, вылезая из лодки и нащупывая на берегу свои костыли, — то утречком переправься с тетей Сашей на ту сторону Иргиза, она покажет тебе дорогу. Отсюда километров с пять отойдешь, на дальней плантации Махорсовхоза встретишься с ним самим, он тебе с удовольствием кое-что про себя упомянет. Вот и считай тогда, что часть заметки отцовой ты прочел.
Наутро Глеб познакомился с высоким, сухощавым, подстриженным под челку стариком. Постукивая тростью, он ходил перед Глебом взад и вперед по маленькой площадке сторожки и рассказывал свою, как он сразу предупредил, нехитрую жизнь.
— Если бы ты не от Данилы Тимофеевича, не было б промеж нами этого разговору, так и знай, — строго заметил он Глебу.
Иван-Казачок действительно был уральским казаком, а как он рассказал Глебу, уральский казак был враг номер один Чапаеву. Но Иван, бедный казак, вернувшись в родной Уральск с фронта, отказался драться против большевиков. Его увещевали, он ответил:
— Жизнь мне после войны вдвойне дорога, не могу ее под пулю выставлять.
Вызвали его к казачьему полковнику. За строптивость заслужил Иван-Казачок наказание — полсотни розог. Пороли перед строем. Сперва Иван терпел, потом кричал, заплакал, умолк. Сволокли его в сарай на окраине Уральска, близ мусульманского кладбища, кинули на солому полуголым. Обещали в две недели без еды сгноить в том сарае. Сердобольные бабы подкинули Ивану сало. Ел жалостливое это сало Иван, чувствовал: вместе с кожей содрали с него старую казацкую шкуру. Спустя недели две, хромая, без лошади — ее отобрали у казака — выбрался он. Железнодорожники помогли ему доехать до Николаева.