— А вы здорово штопаете, доктор! Только мне нужно воевать, никуда меня не эвакуируйте. А то устрою так, — произнес он с угрозой в голосе, — что вам придется тридцать раз подряд мне снова первую и вторую помощь оказывать. Ясно, доктор?
Но пришлось Славу оперировать второй раз, и опять он лежал не шелохнувшись, только назавтра во время обхода заметил:
— Ну и терпеливый вы, доктор, не из подводников ли случайно?
Это было высшее одобрение, такая догадка.
— Нет, — ответил Владимир Евгеньевич, — я всего пять лет плавал — служил судовым врачом.
— Я ж понял — моряк! — торжествовал Слава.
Он говорил так, будто нет для него более главного интереса, как жизнь врача, оперировавшего его. Это было необычайно, тем более что Владимир Евгеньевич знал: обожженный и израненный Слава испытывал сильнейшие боли. А Слава говорил о нем даже покровительственно — все происходило шиворот-навыворот.
Потом, выписываясь, он обронил:
— Мне шабаш, буду на земле плавать. Но подводник свое дело знает, не беспокойтесь! Недаром у вас на лбу пот проступил, когда меня латали. Наша лодка имеет на счету пять побед, два транспорта и всякая там мелочь… Теперь подкую их на суше. Они сняли с меня, живого, шкуру, а вы меня обратно в жизнь втолкнули. Это чего-нибудь стоит!
Часовой пропустил Владимира Евгеньевича под арку, он входил в Инкерманский монастырь. Ночь здесь не отличалась от дня. Слышались голоса, шаги, женщины в темноте гремели ведрами. Владимира Евгеньевича встретил молоденький артиллерист — юношеская фигура, ломкий голос. Они прошли сперва в собор во дворе, там вповалку спали люди, потом поднялись в скальный монастырь. По узкой лестнице пробегали солдаты, моряки. Фонарик артиллериста выхватывал из темноты то ноги впереди идущих, то лицо спускавшегося навстречу — каждый уступал дорогу врачу, прижимаясь к стене.
…Когда Владимир Евгеньевич возвращался от Гроссмана, во дворе кто-то нагнал его. Горячая рука прикоснулась к его руке. Он остановился.
Перед ним стояла женщина. Закинув голову, она смотрела, широко раскрыв глаза, на Владимира Евгеньевича, и при скупом свете луны, прикрытой плотным облаком, он все-таки разглядел слезы. Они не выкатились из глаз, а дрожали, готовые вот-вот залить лицо молодой женщины. Она говорила сдавленным голосом:
— Так это ж я, Люба.
Он тронул ее ласково за плечо.
— Я узнал вас. Что случилось, Люба?
Она всхлипнула, но сдержалась:
— Слава опять у вас. Не знали? Так вы ж ему оперировали глаз, вынули. Только девочки мне, сестры передали, вы и разглядеть его не могли, он же под простыней лежал. А за ту ночь вы, кажется, целый взвод соперировали.