— Вы меня не узнаете, доктор, я ж дружинница, из вашего сорок седьмого медсанбата, вы ж хвалили меня, говорили: «Люба молодец, все поспевает, и за раненым прибрать, и письма складно сочиняет для бойцов». Только теперь в монастыре тоже много стирки — видите, сколько здесь бездомного брата поселилось, а все делом заняты. Одно слово — штаб. И поштопать надо, и накормить. Вот Ганиев, хоть и в начальниках, а не пригляжу — голодный всегда. Или огневики, их черт на хвосте носит, и вовсе от рук отбились. Они ж пропадают на своих батареях — а придут, так им тоже надо горяченького дать.
Она размахивала руками, Владимир Евгеньевич увидел широкие, огрубевшие ладони и большой шрам у кисти.
— Не смотрите, царапина. Стирала, а мне в корыто какой-то осколок — так, слегка разрезало: целых две недели не могла окунуть руку в корыто.
Потом, тронув его за рукав шинели, сказала тише:
— Доктор, вы ж мне теперь самый нужный — это вы заштопали моего мужа — Славу Ярошенко. Не помните? — разочарованно протянула она, провожая Владимира Евгеньевича вниз, в монастырский двор. — Ну как же? Его ранило еще осенью, когда подлодка привезла в Севастополь горючее. Сперва он отравился в лодке испарениями бензина, а потом, когда лодку разгружали, с воздуха подожгли цистерну, он спасал горючее и весь вспыхнул…
Шевалев тогда перебил ее:
— Ну конечно, знаю, Люба. Сразу как-то не сообразил, что он уже успел до войны жениться, молодой совсем хлопчик.
— Да и вы еще не старый, — вдруг решила Люба. — Ну, сколько ж вам годов? Может, тридцать, только что усы у вас серьезные, смотрите всегда наморщив лоб, а так и вы еще молодые… Как тогда потушили Славу, даже и не представляю, — продолжала Люба. — Он был живой факел. И все-таки — зажил, а лицо очень хорошо уцелело. Теперь воюет, — закончила она с гордостью, — тут рядышком, на Мекензиевых, иногда на часок забегает с батареи. Он же в морском полку у Гусарова вместе с чапаевцами.
Приближаясь к монастырю, Владимир Евгеньевич вспомнил захлебывающийся, ликующий голос молодой женщины, потому что еще тогда удивился: кругом война, все рвется в клочья — только не чувства, только не преданность.
Люба продолжала жить в Инкерманском монастыре, хотя его нещадно обстреливали пришельцы. Продолжала жить там, где выросла, встретила мужа, кряжистого парня, механика с подлодки…
Владимир Евгеньевич его запомнил, хотя и невдомек ему было, что Слава Ярошенко женатый. Это был терпеливый парень. Когда Владимир Евгеньевич его оперировал, Слава лежал, не шелохнувшись, сомкнув веки. Вдруг неожиданно громко, на всю операционную, он сказал: