И прежде чем младший лейтенант сообразил, он выпалил в лицо седеющему генералу:
— Не могу, товарищ генерал!
И вытянулся. Больше ни слова. И так оплошал, ждал заслуженного наказания.
Но вдруг генерал предложил:
— Садись чай пить.
Принесли чай, густого настоя, пахучий, янтарно-прозрачный, со дна стакана поднимались чаинки.
Лейтенант уткнулся в стакан — не совсем удобно было звякать ложечкой, грызть пряники. Ни с того ни с сего не станут же поить чаем, да еще с пряниками — круглые, крепкие, как орехи, они залиты сахарной розовой глазурью.
Хотелось пить, но вовсе не хотелось снова услышать:
— А все-таки вы полетите в Америку.
И как раз в это время, сидя за зеленым столом, превращенным в чайный, генерал спросил:
— А почему ты, собственно, не хочешь? Ведь приглашает Элеонора Рузвельт и Международная ассоциация студентов. Интересно же перемахнуть Атлантику, с американцами потолковать.
Генерал пододвинул лейтенанту тарелку с пряниками, вытащил тяжелый портсигар и закурил.
— Привык лежать на земле — теперь полетишь.
Генерал встал, ссутулился у окна — он смотрел на площадь и, видно, обдумывал что-то свое, продолжая разговор:
— Встретишь там солдат, таких же, как ты: не забыл, что только вчера был сержантом? И найдется о чем поговорить, союзники же!
Шагнул к столу и снова уселся напротив лейтенанта, внимательно посмотрев на него:
— Что думает наш солдат, ты знаешь не хуже меня, даже подробнее. Скажешь все откровенно, если тебя, конечно, об этом попросят.
Вошел адъютант с кожаной папкой и за ним женщина в белом переднике, она быстро собрала пустые стаканы и унесла их. Генерал просматривал бумаги и толстым карандашом подписал одну из них. Едва за адъютантом закрылась дверь, лейтенант встал, ухватился за спинку массивного стула и опрометью заговорил:
— Меня взяли под Сталинградом — что же это такое, товарищ генерал?
Генерал рассмеялся и с досадой покачал головой:
— Но тебя ведь не пленили. Это мы взяли тебя и сказали: «Солдату нужна передышка». Так ведь сказали?
Положим, никто так не говорил лейтенанту.
— Товарищ генерал, я не могу уйти с фронта, для меня всё — смысл и честь — Севастополь. А они шляются по нему, наверняка уже обзывают главную улицу Гитлер-штрассе, рупора вопят по-немецки, все заляпано их клеймом, а там — Нина Онилова, Остряков, Гроссман. Я вам даже до ночи не перечислю всех, они там — в земле, в скалах, а я сижу вот здесь, в Москве. Хорошо мне, чай с пряниками пью. Кто же я после этого?
Голос — низкий, грудной, — дрогнул, большие карие глаза застлало влагой — вот уж этого не хватало! Что значит второй час почти штатской жизни, с чаепитием у генерала!