— Ну ничего, — сказал он снайперу из Ленинграда, — я-то им всем, особенно официальным лицам, скажу, что думаю. По-солдатски. Я не дипломат, не политик, не деятель, — к тому же один раз в жизни мне пригодится, что я дама, — тут младший лейтенант прыснул от такой нелепости. — А дамы все-таки могут кое-что себе позволить в разговоре, и даже неожиданную прямоту. Спрошу прямо: где второй фронт, где?
А про себя младший лейтенант думал:
«Я им скажу, как лежали мы в зимних окопах, на талом снегу, на льду, на камнях Мекензиевых и думали и вслух спрашивали друг друга: «Где он, черт побери, второй фронт?» Ведь мы имели право, сутками лежа с винтовкой в руках, интересоваться, что делают они — союзники».
Ленинградский снайпер кивал согласно головой, продолжая смотреть в окно, и тогда Люда поняла — думает она вслух.
С ней это случалось: слишком долго бывала одна, ведя снайперскую охоту. Что думала про себя, сказала товарищу, а тот, наверное, вспомнил свое, ленинградское, блокадное. И, по-мужски промолчав все, только мысленно отвечал севастопольскому напарнику.
А второй пилот из американского экипажа вышел из своей кабины и спросил у высокой женщины с задумчивыми карими глазами и тонкими бровями, нигде не тронутыми ни тушью, ни карандашом:
— Как вы себя чувствуете?
— Олл райт, — на всякий случай ответила женщина то, что знала по-английски наверняка.
— Не чувствуете слабости?
Ему нравились ее улыбка, даже тонкие морщинки у губ, и зубы — свежие, ровные, и мягко очерченный выразительный рот.
— Эх, не так учили язык. Дурака валяли в школе и даже в университете занимались через пень-колоду.
Повернулась к переводчику:
— Что спросил он?
Переводчик, сидевший сзади, наклонился к ней:
— Не чувствуете ли вы слабости?
Нашел у кого спрашивать!
Удивилась, что можно ее заподозрить в слабости. Она все еще чувствовала себя такой же собранной, как там, у Белой Глины, все такой же, как ей казалось, навсегда опечаленной гибелью друзей в Севастополе, пораженной горькой участью города.
Они летели в Каир. Прильнув к окну, Люда старалась разглядеть Средиземное море: она породнилась с Черным и искала сравнений.
С аэродрома их повезли в город. Все время хотелось спать, желание это накапливалось, наверное, постепенно, ото всех бессонных ночей или тех, в которые и сквозь сон она улавливала, откуда бьет пулеметчик.
Из Каира возили смотреть пирамиды. После полета над горами они не казались грандиозными, а пещеры уступали Инкерману. И Нил был не голубым, а грязно-желтым, и потряс своими нищими каирский базар. Величавые и смиренные, они шагали босиком, ослепшие, в язвах, облаченные в ветхие галабеи — длинные рубахи, подпоясанные шнурком.