Томаш умолк. И снова я глядел на портрет, на притягательное странное лицо, исчерканное шрамами. Значит, он был в моей дивизии, но мы никогда не встречались…
Томаш вертел в руках трубку и глядел на нее или на свои руки — ведь они хранили крепкое пожатие Дымки.
Я нетерпеливо переспрашивал:
— А Дымка встретился с Иваном Петровым, с освободителями Севастополя? Ведь именно Четвертый фронт и очистил Крым, взял Севастополь. Дымка написал вам?
Томаш отрицательно покачал головой:
— Не встретился Дымка с Петровым и с людьми Четвертого Украинского фронта. Среди них были и вы, не правда ли?
Томаш посмотрел на меня и, наверное, увидел, что и я потрясен. Хоть и миновало с той поры полтора десятка лет, а все вернулось.
— И я, мой путь тоже лежал от Мекензиевых. Как же печально, что я тогда не знал этого человека!
Я снова взглянул на портрет. Мы помолчали. Но Томаш не все сказал мне, я больше не торопил его: я думал о том, как хорошо было бы познакомиться с Дымкой. Ведь и я знал полковника Фрола и многих дорогих людей, о которых сегодня так неожиданно услышал в далекой Словакии! Время всегда возвращает к жизни настоящих людей — это и происходило в кабинете Томаша Крала на Рыбной площади…
Снова заговорил Томаш:
— Дымка прикрывал отход бригады. Он был смертельно ранен в грудь и пережил Людовита Кукорелли только на десять минут. Рядом с Дымкой шел солдат, мой земляк. Солдат торопился, но не мог оставить комиссара. Дымка только успел ему сказать: «Отдай Томашу трубку. Пусть пошлет…» — и потерял сознание. Солдат уже думал, что комиссар умер, но тот вдруг приоткрыл глаза и что-то пробормотал по-русски. Солдат понял только три слова: «Томаш, Сокол, Глебу»… И вот столько лет я должник. Не знаю, что хотел сказать мне Дымка, кого он окликал, что значат два этих слова «Сокол, Глебу». Не перепутал ли солдат?
И снова мы долго молчали. Наконец я справился с собой и сказал Томашу:
— Солдат ничего не перепутал. Лежа на снегу там в Карпатах, Дымка позвал вас, Томаш, полковника Фрола. Он попросил сберечь его трубку, его память и написать в домик на Сокол, в Москву, сыну Глебу.
Мне очень больно, Томаш, я так долго не мог узнать своего друга — своего чапаевского комиссара Тараса Деева, фашисты изуродовали его лицо.
…Всю ночь я рассказывал Томашу о том, что знал… Вот и все, Глеб.
Море у Херсонеса нас не обмануло. К нам вернулся Тарас. И привел так много людей, чьи голоса я так хотел еще раз услышать.
Томаш вам напишет и приедет, я пригласил его. Я обнимаю вас, мой друг.
И боль победи, и не думай над болью.
Будь вечно в бою, никогда после боя… —