— Доношу, что за неподходом подкреплений держаться более нет сил. Тридцатого октября, в шесть часов утра, открываю фронт на станции Алтата, что может быть катастрофой Уральской дивизии.
Все донесения уходили за двумя подписями: одна Чапаева, другая политкома. Немногословный, спокойный латыш, он и в бою старался не отставать от Чапаева. Бойцы уважали его за выдержку, смелость, всегда внимательно слушали. В самые трудные дни я дважды видел его радостным.
До нас дошли сообщения о восстании в Болгарии, об отречении кайзера Вильгельма, революции в Германии. Политком, скупой на слова, схватился за голову, воскликнул:
— Вот она, мировая!..
Мы поняли не договоренное им: революция.
После этого, с трудом подбирая слова, он говорил нам, что теперь-то мы обязательно должны вырваться из осады, этого от нас требует, ждет всемирный пролетариат. Мы и сами думали так.
Донесения шли одно за другим, а мне казалось, что нет уже и в природе более увесистых, беспокойных слов, чем чапаевские. И брала оторопь: как же на них не откликаются голоса идущих на подмогу?
— На фронте Николаевской дивизии противник лезет со всех сторон. Положение дивизии критическое. Жду две недели. Поддержки от штаба нет… Хлеб истек, снаряды и патроны на исходе. Малейшее ваше промедление в высылке поддержки, и все оружие попадет в руки противника и вся живая сила. Жду ответа срочно по радио. Точка. Держаться могу только не более двух дней, после чего получится полный крах. Точка.
Это донесение мы передавали уже за тремя подписями: Чапаева, начальника оперативной, политкома.
Мог ли я сказать Анне, что нас ждет полный крах? Нет! Это моя военная тайна, наша тайна. Но видно, село жило не без глаз и ушей. В минуту свидания Анна уже не шутила. Дезертиры бежали от нас.
В Балашовском полку дружки Шульгина сделали свое дело — взбаламутили весь полк, потребовали хлеба, а где его взять? Отвода на отдых, а как можно было отводить полк и куда, если были мы в окружении?
Чапаев выстроил полк:
— Зачинщики, выходите!
Никто не шелохнулся. Стояли долго. Молчали, как на похоронах.
И тут Чапаев сказал, что стыд и срам для революционных войск покрывать подручных белого казачья. Уральск еще белый, а вот на улицах Берлина красные флаги висят, в Болгарии стреляют в балканских беляков. Что же это? Мы целый год революцию продвигаем в своих степях, а находятся такие: ухо к брюху, и заснула в них красная честная совесть.
— Может, я на особом пайке состою? — спросил Чапаев. — Или отходил на отдых? Говорите! — гремел он. — Или из-за вышибленной руки в избе отлеживался? Чего языки проглотили? Говорите!