И тогда бойцы начали выкрикивать имена баламутов и трусов. Их вывели. Тут же, перед строем, Василий Иванович приказал расстрелять их. Обтянутые скулы Чапаева побелели.
Кто-то тихо сказал, но все тяжело молчали, и тихий голос прозвучал для всех:
— Могли в честном бою смерть или счастье пытать, а вздумали отыграться на общем горе. Разве родишь хлеб? Сегодня его штыком брать надо!
Я узнал говорившего. Он стоял в общем строю, такой же боец, как все. Шорохов был механик, и мы несколько раз просили его исправить наш маленький коммутатор. Он стоял сгорбившись, сжавшись, с потемневшим лицом, в разных ботинках, подвязанных веревкой, обросший.
Василий Иванович долго не отводил от него свой взгляд.
А донесения Чапаева, расталкивая вязкую осень, минуя казачье, продолжали идти. Впрочем, доходили ли они до места назначения, мы уже не знали. Я отправлял их теперь на станцию Озинки — в единственном направлении, где, казалось, связь еще должна быть. Озинки находились в семидесяти километрах от нас, но между нами и Озинками — казаки.
По приказу Чапаева я адресовал донесения так: «Командарму Четвертой армии, где бы он ни находился.
Подкрепления никакого до сего времени не получено. Четвертый Малоузенский полк стоит в Большой Глушице, формирует Самарскую бригаду. Первый Малоузенский полк неизвестно где. Восемьсот пять человек пополнений не прибыло. Настроение в Николаевской дивизии ужасное.
В Балашовском полку было восстание против командного состава. Положение удалось восстановить. Десять человек расстреляно. Точка. Связь восстановить не удается. Казаки в тылу. Тридцать первого октября выступаю из села Нижняя Покровка пробивать кольцо противника. Как удастся и в какую сторону — неизвестно. Точка. Начдив Чапаев».
Но, негодуя на то, что были мы безо всякой поддержки, сокрушаясь о том, Василий Иванович оставался дисциплинированным военачальником и о каждом шаге своей дивизии исправно докладывал сам или поручал это сделать начальнику оперативной части.
И прорыв начался!
Василий Иванович выступил из Нижней Покровки, нам же наказал оставаться на месте, поддерживать связь с Пугачевом.
Когда штаб двинулся, Анна прибежала, вся побелевшая, дрожащая — хотела проститься со мной. Я ее успокоил.
Тревожились об одном: пробьется ли дивизия? Но Чапаев, видимо, знал свою напористую военную силу, выглядел он даже отдохнувшим, хоть все последние ночи и глаз не смыкал.
На другой день начальник оперативной части, на сутки оставшийся в Нижней Покровке, передавал в штаб Четвертой:
«Доношу вам, что Николаевская дивизия перешла в решительное наступление. С первой позиции противника сбили. Застигла ночь — была рукопашная схватка. Ввиду темноты потери с обеих сторон не выяснены».