— Из какой же академии друг твой? — не без иронии спросил Эйкин, посасывая потухшую самокрутку.
— Из донецкой.
— Казак?
— Родом, может, и принял казацкую кровь, только не подпорченную карателями, а ту, вольную, удалую, с которой зачинались казацкие дела.
Эйкин не унимался:
— Какого же звания был твой профессор?
— С девятого года подпольного, потом ссыльного, потом солдатского, а главное — большевистского.
Было заметно, что Василий Иванович уже не берет в расчет наше любопытство. Он сам чувствовал потребность говорить о человеке, видимо понимавшем его, Василия Ивановича, и ту необходимость, которой они оба служили.
— Интересно, — протянул Эйкин, — это он обучил тебя кавалерийским хитростям?
— Нет, тут я сам в учителя записался. Я не о военных знаниях его говорю, другим взял он меня. Сперва, после Февраля, сколотил ячейку в нашем Сто тридцать восьмом запасном полку, потом Советами Николаевского уезда руководил, а как мы завоевали там в декабре прошлого года власть, стал он председателем Совета народных комиссаров, — было и такое у нас…
Но то все должности, а он через них шел все к большему числу людей и с собой забирал все больше людей для революции. С ним Ленина статью читаешь, — он мою жизнь с ней свяжет так, что мне просторно становится. В эту весну я десять раз кряду одолевал «Коммунистический Манифест», — он над одним словом со мной иной раз ночь просидит. Да не в таком кабинете, с кожей, как здесь, а в том селе, где двое суток мы сбивали кулацкое восстание или белоказакам морду намыливали.
И понял я, что вот так и надо революционную войну вести, чтобы коммунизм, который в Европе еще только призрак по вине таких недругов, как наши анархисты, эсеры, меньшевики, — у нас в действительность превращался. И делаем это мы, от Ленина до Чапаева и Шаронова.
Василий Иванович забарабанил пальцами по столу.
— Имя у твоего друга есть? Познакомь, — уже не с любопытством, а крайне заинтересованный попросил Эйкин.
— Есть. Хорошее: Вениамин Ермощенко. Был он делегатом партийного съезда, еще полтора года назад, полулегального, на Выборгской стороне. Его же звали, чтобы всем вместе обдумать, как будет революция в подробностях происходить.
Чапаев махнул рукой и двинулся к двери.
— Нет, мне надо торопиться домой, в дивизию, а не то я совсем тут заболею — совесть мучает. Где я, а где люди мои?!