— Разве углядишь? Ведь большой стал.
— Чего пишот-то?
— Еду, мол, в теплушке с солдатами. А куда едет — не написал. С дружком он, с Валькой. Клавди Барабановой сыном. Он его, видно, и сманил.
— Вернется, шишобар, я ему задницу-то заголю, — пригрозила бабушка и громко высморкалась в большой цветастый платок.
Васька стоял у порога, переступая валенками, с которых текла вода.
— Васька! — закричала бабушка. — Пошто катаньки не скидашь?!
— Ничего, — сказала мать. — У нас не ковры. Подотру. Проходи, Вася. Здравствуй.
Васька смутился, вытер рукавом лоб и присел на краешек стула, положив шапку на колени.
— Наташа-то, поди, в садике? — спросила бабушка.
— В садике.
— Теперь можно не водить. Я ведь к тебе, Олюшка, насовсем. Из колхозу меня отпустили. Годами-то я давно поспела. Как получила твою писулинку, так и засобиралась. Коровку продала, овечек Васька прирезал. Мяска тебе привезла. Не оголодуем. Проживем. Ты шибко-то не расстраивайся. Што сделашь? Ничего не сделашь. Не ты одна. К нам в деревню, почитай, никто не придет. Все там легли. Витька Лобастик, ухажер-от твой, тоже погинул. Матери-то писал, увидишь, мол, Олюшку — привет передай. Лидка-то пишот?
— Пишет.
— А Коля?
— Давно ничего не было.
— Может, тоже погинул…
Лида и Коля были бабушкиными детьми. Тетю Лиду я видел один раз, в солдатской форме. Она заехала на грузовике проститься. Веселая, грудастая, красивая, она все время смеялась, шутила, и у нее ярко блестели черные глаза. А Колю я не знал — он уходил на фронт из деревни.
— Васька один в дому остается. За хозяина, — сказала бабушка. — Ума не приложу, што с ним делать! Семнадцатый год пошел, а ростом, гли-ко, чуть поболе Сережи.
— Учиться ему надо, — вздохнула мать.
— Я тоже говорю. Надо. А председательша: «Ты, что ль, пахать-то будешь?» Он теперь старший в деревне-то.
— Мишка Тетерин постарше, — возразил Васька. — На два месяца.
Он сидел на стуле спокойно и прямо и почему-то беспрестанно улыбался.
Васька уехал на следующий день вечером. Целый день он возился в комнате, во дворе, в сарае, колотил, ремонтировал, ломал, сосредоточенно пыхтя и отдуваясь. Он переколол дрова, смазал скрипучую дверь сарая, перебрал картошку в погребе, работал молча, терпеливо и привычно. Я, как тень, ходил за ним, помогал чем мог — мне очень нравился Васька. Вечером он запряг лошадь и уехал. И еще долго во дворе виднелась глубокая яма, вырытая серым жеребцом в крупных яблоках, еще долго напоминала она мне о Ваське, до самого хмурого декабрьского дня, начиная с которого целыми сутками беспрерывно падал снег. Он-то и завалил яму.