Попив чайку, оба отправлялись на работу: один — в ремонтные мастерские, второй — на конюшню. До околицы по зеленой улице шли вместе, а потом дороги их расходились. Слава быстро взбегал на высокую горушку и пропадал на ней, словно куда-то проваливался. Келься уходить не торопился. Провожал взглядом инженера до горушки, а когда тот исчезал, не спеша закуривал и долго еще стоял на перепутье, смотрел на утреннее солнце, на аржановскую церквушку, четко вписанную в голубое небо, прислушивался к далеким голосам работающих на поле женщин, к неясному, прерывистому шуму комбайна, глубоко вдыхал запашистый воздух, и ему было хорошо и покойно. Про себя он давно решил, что после своей смерти отпишет избу инженеру Славе. Сыновьям она ни к чему, а инженеру пригодится. Изба крепкая, пятистенка, теперь таких и не строят.
И в это августовское утро Келься и Слава вышли из избы вместе.
— Вот я и говорю председателю: «Только, — говорю, — через мой труп. Не дам жеребца мучать. Где это видано — один жеребец на всю округу! И молод он еще! Не прежние, — говорю, — времена! Теперь, — говорю, — много-то на себя одного не взвалишь, а коли и взвалишь, дак не увезешь». Правильно я говорю?
— Правильно, — рассмеялся инженер.
Келься продолжал разговор, начатый за самоваром. Вчера он наотрез отказался случать молодую, игривую кобылку, приведенную из соседнего колхоза, с жеребцом Любимцем. Дело дошло до председателя. Иван Дмитриевич лично приказал конюху разрешить использовать жеребца. Но Келься не послушался, устроил скандал, огрел плетью кобылу так, что та вырвала повод из рук спокойного усатого мужичка и ускакала.
— Будут знать, — довольно сказал Келься. — А то много хозяев развелось… У тебя-то как с Бориском?
— Плохо.
— Увольняй его к едрене-фене! Мастер… Без него обойдешься? Ведь он такой настырный… Что ты! Весной, помню, посевная, а машины стоят, Иван Дмитрич к нему: «Бориско! Милушко! Выручай!» Он, конешное дело, пьет. А когда пьет, лучше к нему не суйся. Поглядел так сыскоса на Дмитрича и говорит: «Пой петухом». — «Что?» — «Пой! — говорит, — петухом. Пойдут машины». Вот ведь какой гад!
— Ну и что Иван Дмитрич?
— Не знаю. Одни говорят — запел, а другие — промолчал, мол, только зубами скрежетнул. У него привычка зубами-то скрипеть. Но, помню, машины пошли.
Они шли по зеленой улице. Иван Дмитриевич давно запретил ездить по деревне на машинах, и улица заросла травой, хоть коси.
— Еще раз запьет — уволю, — сказал Слава. — Мне к председателю. Велел зайти.
— Пошли вместе. Веселее.
Однако Ивана Дмитриевича дома не оказалось. Дверь была приперта батожком — знак, что в избе вообще никого нет. Келься и Слава постояли немного перед избой, подумали, куда мог председатель уехать, решили, что в мастерские, и пошли по деревне дальше. На крыльцо магазинчика вышла продавщица Лизка, веселая красивая бабенка лет сорока пяти, единственная в Старине женщина, которая красила губы и даже подклеивала ресницы. Келься заметил, что Лизка выходит именно в то время, когда они идут на работу. Лизка начала протирать и без того чистое оконное стекло.