В тридцать семь, с расстоянием в два месяца от заболевания сына, мне официально диагностировали ранний Паркинсон. Врачи относят это на стрессы, помноженные на мозговое кровотечение после отдыха на море в двенадцать лет, потому что следы его в виде огромных кальцинатов до сих пор хорошо видны на снимках моего мозга (после КТ и МРТ), и халатное отношение к своему здоровью. Моя болезнь маму вообще никак не тронула. Вот просто никак — я слишком мнительная! Все!
Совет был один:
— Поменьше обращать внимания! И пройдет.
Да, мама не замечала моих проблем со здоровьем и раньше.
Еще в двадцать четыре года меня первый раз увезла скорая с приступом астмы. Но через пару часов, как только меня откачали, я сбежала, так как дома меня ждал ребенок. Мама была дома, а, значит, я, чтобы избежать скандала, отправилась на улицу, прихватив с собой радиотелефон, что позволяло, находясь на улице, разговаривать по городскому номеру (мобильных телефонов тогда у населения не имелось). Из скорой помощи позвонили с проверкой. Я не успела, и трубку сняла мама. Ей представились и задали вопрос про меня. Мама в крайней степени удивления позвонила мне на улицу по радиотелефону и передала, что был такой-то звонок. Не знаю, что уж там подумали об этой ситуации врачи, а мама спросила:
— Ты что в больнице была?
— Да, — ответила я.
— А то врачи в таком недоумении и недовольстве, что ты на улице, и почему я тебя отпустила, а я только удивилась, я-то здесь при чем? Ну ладно, гуляешь, значит, все нормально.
— Да, нормально, — отвечала ей я.
А что еще, собственно, здесь можно сказать?! Что можно сказать, если ты, живя со мной в одной квартире, не видишь, что я не отрываюсь от противоастматического баллончика, что я кашляю как иерихонская труба; сплю сидя, если сплю, и еле двигаюсь от страха вызвать полное удушье. И при этом ухаживаю за дочерью и хожу на работу. Но в двадцать пять я уже не отвертелась. Меня с приступом, при котором я уже не смогла даже на вопросы отвечать, так как от напряжения челюстных мышц бронхоспазм усиливался, увезли в реанимацию, дочку пришлось забрать ее отцу, дай бог ему здоровья.
Когда я из больницы позвонила матери, она мне сказала:
— Ну я к тебе не поеду, чего таскаться-то, ведь не ближний свет? Новости мы с тобой уже обсудили, поэтому не обижайся, а я не приеду.
С тех пор эту фразу я слышала всегда. А в больницу я раз в год, да попадала хоть на несколько дней. Я уже не говорю, что моя жизнь протекала от кровотечения до кровотечения. На работе у меня всегда лежал сменный комплект одежды на случай проблем. Бывали разные ситуации: от… просто, когда кресло под тобой промокает от крови, до… конфузов в общественных местах, когда кровь течет по ногам, наполняя обувь. Испачкано кровью все. Вся верхняя одежда, сапоги, диваны, кресла. Все это постоянно замывалось, застирывалось и отчищалось. И почти никак не лечилось. Не было на лечение ни сил, ни времени, ни других возможностей. Ведь на врачей нужно время. А я работаю и одна воспитываю дочь, и кто как ни мама могла бы это понять. Врачи, конечно, когда я к ним попадала, предупреждали меня, что организм сломается. Что это все только энергия молодости, и ужасались, глядя в мои анализы, а я только и успевала писать отказы от госпитализации. Мама учила меня не жаловаться и не ныть. Я не считала свое здоровье какой-то ценностью, главное для меня, было обеспечить достойную жизнь моей дочери. А вспоминая собственное детство, я страшно боялась нищеты и тех страхов, и унижений, через которые, благодаря этой нищете, мне пришлось пройти, и не хотела повторения для своих детей. Через что пришлось пройти, чтобы в принципе родить детей, имея эти заболевания, я здесь и рассказывать не буду. Организм сломался, ответив мне ранним Паркинсоном. На работе, понятное дело, я все старалась скрывать, держа на лице мину успешной и счастливой женщины — руководителя, инвалид в нашей стране таковым стать не мог, это не было понятно нашему обществу. Как-то я сама стала свидетелем одного разговора между моими подчиненными.