«Слава России! Смерть проклятым…»
И даже: «…ибо настал день гнева Его, и кто может устоять?»
Столицы и крупные города Сибири молчали. Вещание продолжали отдаленные гарнизоны и несколько полусумасшедших любителей, непонятно каким образом добравшихся до передатчиков. Одни из них объявляли все произошедшее карой небес за воздвижение новой Вавилонской башни, другие — кознями сионистского мирового правительства. Третьи возвещали пришествие мессии. И все они могли быть в чемто правы, даже последние. Данилов не удивился бы уже ничему.
Проходили дни, и все меньше оставалось тех, кто продолжал надеяться. Да и они напоминали того человека из анекдота, который во время землетрясения успокаивал остальных: «Не волнуйтесь, все утрясется».
На первый взгляд, многое оставалось по-прежнему. Так же выстраивались бесконечные очереди, и так же патрулировали улицы наряды бывших милиционеров. Но коечто изменилось.
Призрак голода уже бродил по лагерю. Его присутствие ощущал на себе каждый, но все считали своим долгом этого не замечать. Один за другим заканчивались продукты на складах, и пайки становились все скуднее и скуднее, пока, наконец, беженцев не стали кормить одной похлебкой, по виду да и по вкусу похожей на обойный клейстер. Но и ее порции с каждым днем становились все меньше и жиже.
Только теперь Саша понял, что быть голодным и голодать — не одно и то же. Он не ел досыта с того самого часа, но только теперь почувствовал первый симптом истощения — нарастающую слабость во всем теле.
И не только он. Беседы на отвлеченные темы стали редки. Если люди о чемто и заговаривали, то только о хлебе насущном. Разговоры эти были страшны, в них сквозил уже не страх, а опустошение. Как будто обитатели лагеря уже смирились со своей судьбой и просто тянули время. Почти все беженцы теперь пребывали только в двух состояниях — мрачной апатии или истерического буйства, когда попасть под горячую руку мог любой встречный.
Подобно многим, Данилов избегал общества соседей и почти все время проводил в своем углу в странной полудреме, словно замерзающая рептилия. Пустые глаза, взгляд в потолок и наушники, надетые скорее для вида. Часто он пропускал момент, когда музыка заканчивалась.
И уж конечно, он никому не рассказывал о ядерной зиме. В этом больше не было необходимости. С каждым днем становилось все холоднее и темнее. Небо от края до края давно было затянуто темными облаками, которые становились все менее прозрачными даже в полдень. Все, что осталось от солнца, — это бледный контур, изредка проступавший светлым пятном на фоне свинцово-серых туч. Все реже и реже оно проглядывало сквозь их плотный покров, чтобы на девятый день от начала катастрофы окончательно скрыться за черной пеленой.