«Ты, дядя, и представить не можешь тот ужас, что охватил всех находящихся на „Святой Троице“. Самые гордые и несгибаемые ещё час назад идальго, как один, стояли на коленях и просили Господа, чтобы он помиловал их. Лицо капитана было белее мела, а губы, дрожа, повторяли слова молитвы. Я сам готов был броситься в волны, чтобы не видеть творящегося вокруг ужаса. Казалось, в следующее мгновение смертоносный дымный столб ринется и в нашу сторону, чтобы завершить наш земной путь. Однако, на этот раз провидению угодно было послать нашему экипажу иное испытание. Чудовищный железный корабль выстрелил, но канонир его взял слишком высоко, и бомба разорвалась прямо над головами людей, столпившихся на шканцах.
Тут же запахло перцем, и все, кто наблюдал ужасное зрелище, зашлись в безумном плаче. И твоего непокорного племянника, дядя, не избегла общая судьба. Поверь, это оружие было ужаснее всех пушек на свете, ибо ему недостаточно было просто убить. От багрового едкого дыма горели нос, глотка, чесались и слезились глаза. Ни одного стоящего на ногах после жестокого выстрела не было. Самые воинственные рыцари сейчас оказались не сильнее младенца. Если бы на железном корабле решили взять нас в этот момент на абордаж, ни один бы из нас не смог оказать ни малейшего сопротивления.»
А следующим выстрелом «ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЙ» прострелил беспомощному флагману опер-дек, видимо, желая ещё раз продемонстрировать мощь своего оружия. И тем же потусторонним голосом приказал оставшимся в живых возвращаться и рассказать своим, что ходить через океан не следует. Стоит ли говорить, что никаких возражений его приказ не вызвал?
И вот теперь Алонсо Пинсон сидит в забытой Богом дыре, боясь попасться на глаза любому королевскому чиновнику и заранее зная, что может ожидать его в этом случае. Ибо никто не вправе требовать снисхождения, погубив эскадру кораблей и несколько тысяч воинов. Он позорно сбежал, лишь только единственный уцелевший в этой бойне корабль отдал швартовы. Как адмирал граф Армандо де Граухада и Кордоба будет отчитываться перед королевской четой за провальную конкисту, его не интересовало.
«Так, что, милый дядя, прошу тебя, забыть о непутёвом своём племяннике, по имени Алонсо. И всем родным прошу передать пожелание здоровья, и скорее забыть про меня. А я в свою очередь найду себе укромный уголок и буду тихо, но истово молить Господа о прощении, ибо подобное испытание не могло быть ниспослано без неведомой мною пока вины.»
Иська Совенко лежал, опираясь спиной на медленно остывающий после жаркого дня каменный останец, и смотрел, как в стремительно темнеющем небе одна за другой зажигаются звёзды. Солнце уже ушло на запад, оставив возле самого горизонта светлую полоску, как напоминание о себе. Дядя Вася, правда, рассказывал, что это не Солнце ходит вокруг земли, освещая то одну, то другую сторону шара, а сама Земля вертится, подставляя по очереди бока под ласковое тепло. Иська даже как-то попробовал покрутиться волчком возле костра, и пришёл к выводу, что Василий Лукич вполне может быть прав. Но в целом, это ничего не меняло. И в небе всё равно, то по одной, а то целыми гроздьями, как-то незаметно, загорались малюсенькие огоньки, а он, положив руки под голову, с удовольствием на них смотрел.