— Мы не только патриоты, но еще и интернационалисты. А вот вы почему-то в первую очередь думаете только о своей родине, а не об освобождении всех народов от коричневой чумы. Вот в чем дело! — Проговорив эти слова, он встретился взглядом с глазами Курца. — Если мы доживем до победы, то, разумеется, и вы получите свою долю почестей как участники партизанской борьбы. Если же мы погибнем, то все мы — и русские, и поляки, и немцы — умрем за наше правое дело в борьбе против гитлеровского фашизма.
Курц кивнул. Казалось, он был наполовину убежден, но все еще недоволен.
— Но нас, честное слово, беспокоит не только внешняя сторона. Например, в бою совсем не важно, как мы будем называться. Но здесь, в душе, — ткнул он указательным пальцем себя в грудь, — нам есть что сказать самим себе. То, что мы не сдались в плен, чтобы спокойненько дожидаться конца войны, не может быть помехой. Надо только спросить Москву, товарищи. У вас же есть рация?
— Нет у них рации, — ответил Невойт, прежде чем кто-нибудь успел открыть рот.
— Жаль, — Курц поворошил веткой в костре, красный отблеск упал на его задумчивое лицо, которое больше не казалось молодым. — Ну что же, спасибо, товарищи, за информацию. Мы используем ее не только у себя во взводе, но и в разговорах с населением. Жаль, что я еще плохо говорю по-польски и по-русски. Раньше я не придавал значения изучению иностранных языков, теперь буду основательно перестраиваться.
Было уже поздно. Курц попрощался и ушел вместе с молчаливым Рыбаком.
Остатки лагерного костра гасили сообща. Вилли, говоривший в этот раз против обыкновения мало, вдруг громко заявил:
— Не знаю почему, но этот Курц мне что-то не нравится. Вы думаете, ему в самом деле были нужны запалы? — На этот вопрос никто не ответил. Вилли продолжал: — Помните тот вечер, когда приехал Юлиан? Он тогда тоже откуда-то вынырнул и захотел поговорить с Эрнстом. Тот как раз был занят каким-то разговором, и с Курцем беседовал я. Мы поговорили о том о сем, и он тогда рассказал, что был в Испании. Но когда я спросил его, где именно и когда, выяснилось, что в том месте никогда не было республиканцев, а только фашисты. Я сразу же сообщил тогда об этом тебе, Анатолий, но ты не обратил на это внимания.
— Потому что я уже знал об этом. У Ганича это даже записано. — Невойт вытащил раскрытую пачку «Беломора» и пересчитал папиросы. — Выкурим еще по одной, осталось как раз на всех.
— И все-таки вы его взяли к себе? — спросил Фриц, когда все закурили.
— Именно поэтому и взяли. Когда Курц пришел в АЛ, Павел потребовал, чтобы он написал автобиографию коротко, но точно по всем пунктам. Бывший жандармский фельдфебель в отряде — это не шутка, и польские товарищи, конечно, предприняли все меры предосторожности. Но он вовсе не скрывал своего прошлого и откровенно признался, что до этого был убежденным сторонником фашизма. Измениться его заставила не сама война, а тот факт, что он считал ее проигранной и не мог сражаться против женщин и детей. Сам он никогда ни в каких зверствах не участвовал, товарищи это могут проверить. Ну а поскольку он был честен, ему решили не отказывать. И я бы на их месте поступил точно так же.