— Иду на заданной высоте. Я — двести двадцать первый. Я — двести двадцать первый. Стал двигатель. Пытаюсь запустить.
Баталов, любовавшийся красками ночного аэродрома, медленно повернулся в сторону руководителя полетов. На своем веку он пережил десятки аварийных ситуаций. У него был свой метод общения с летчиками, попавшими в беду. Прежде всего он не сразу вмешивался в их действия. Получив с борта тревожное сообщение, он давал летчику время для самостоятельной оценки создавшегося положения. Если же аварийная обстановка усложнялась, он брал микрофон и говорил коротко, сжато. Сильным пилотам только подсказывал. На молодых и малоопытных летчиков^ в чьих волевых качествах сомневался, кричал и даже грозил суровыми взысканиями. И это тоже давало свои плоды. Генеральский бас выводил таких из шокового состояния, возвращал к суровой действительности. И растерявшийся начинал верить в свои силы, в нем как бы пробуждалось второе дыхание. Его голос звучал по радио уже гораздо тверже. Убедившись, что попавший в беду вышел из панического состояния, Баталов становился совсем другим. В его голосе утихали грозные ноты, и, вместо обещаний «взгреть», «загнать за Можай», послать туда, куда даже бесшабашный Макар телят не гонял, генерал подсказывал самым что ни на есть ласковым голосом: «Милок, ты ручку на себя резко не рви, ты ею плавно, плавно, а педалями и того нежнее. Она выйдет из неуправляемого разворота, вот увидишь, выйдет, родной». И она действительно выходила, эта попавшая в беду машина, и позднее многое переживший летчик с преувеличенной лихостью говорил своим дружкам: «Ну и батя у нас, с таким до ста лет пролетаешь и не соскучишься. У меня мурашки по спине, а он как гаркнет: «В трибунал отправлю, если зевать будешь! У кого голова на плечах — у тебя или у самолета? Кто кем командует?» Его, по-моему, даже машина испугалась и легонько, легонько вышла из штопора».
«У двести двадцать первого еще большой запас высоты, еще есть время побарахтаться», — подумал спокойно Баталов и стал выжидать., Снова захлебнулся динамик искаженным голосом:
— Я — двести двадцать первый. Турбина не запускается.
— Пусть пока сам выкручивается, — буркнул Баталов и не заметил, что руководитель полетов и Клепиков словно по команде отвели глаза. Томительная пауза повисла на командном пункте, пока не разрядилась новой фразой из динамика:
— Говорит двести двадцать первый. Запустить двигатель не могу. Предпринимаю новую попытку. Жду указаний.
— Кто там у вас двести двадцать первый? — мрачно спросил Баталов. Руководитель полетов отвернулся, а Клепиков стал водить, зачем-то вверх и вниз «молнию» на своей летной курточке.