Она посмотрела на его ордена, звеневшие на выгоревшей гимнастерке, и просто сказала:
— Хочу.
…Первый раз он поцеловал ее в эскадрильской каптерке, когда она набивала пулеметные ленты. Перепачканная оружейным маслом, вся покрасневшая, она не произнесла ни единого слова, и Баталову стало обидно оттого, что это произошло так просто. Она у него была первой. А он? «Наверное, двадцать первый», — зло подумал Антон и поспешил уйти, потому что к землянке веселой гурьбой подходили летчики.
В тот день во время штурмовки снаряд пробил над его головой фонарь кабины, и осколки поцарапали правое плечо и руку до локтя.
Ранение было пустячным, но вся гимнастерка пропиталась кровью. Об этом ранении Баталов ничего не передал на командный пункт, опасаясь, что его немедленно увезут в госпиталь. Поэтому, когда, морщась от боли, он спрыгнул с широкого крыла «ила» на землю, моторист и механик, увидев на одежде командира кровь, испуганно шарахнулись в сторону, готовые поднять переполох. И вдруг со всех ног бросилась к нему новая оружейница.
— Дурни! — закричала она. — Да какие же вы солдаты, если командирской крови убоялись! А ну давайте сюда ваши индивидуальные пакеты и воду тащите поскорее! — Горячей щекой она на мгновение прижалась к его лицу и сдавленно заговорила: — Антошенька… бедный… никакой другой дуре не отдам тебя, соколик. Моим на всю жизнь будешь. Вот увидишь!
— Потише, Анка, — взмолился счастливо заулыбавшийся Баталов. — Ребята услышат — проходу давать не будут.
— Ну и пусть слушают, — беспечно говорила она, сноровисто разматывая бинт. — Ты у меня не сто двадцать первый, а первый, и как я хочу, чтобы на всю жизнь!
Когда санитарная машина все-таки прибыла на стоянку, в ней уже не было никакой надобности. Анна по всем правилам обмыла и перевязала неглубокие раны.
Через неделю Баталов опять полетел в бой. Со своей «девяткой» он разбил бронепоезд, мешавший пехотинцам на этом участке фронта. Все машины благополучно вернулись. Был летний вечер, когда вместе с Анной он отправился погулять. Густо настоянный травами, родниково-чистый воздух пьянил. Среднерусская степь, желтая в пору сенокосов, успевшая отдать солнцу зеленый свой цвет, простиралась до горизонта, и, как большой красный мяч, стояло над ней огромное, начинающее тускнеть солнце. Удаляясь от аэродрома, они пересекли овраг с крутыми склонами. Со всех сторон окружила их тишина, лишь изредка нарушаемая стрекотом кузнечиков да криками ночных птиц. Сумерки быстро темнили землю.
— Я устала, — шепнула ему на ухо Анна.
Озираясь по сторонам, словно кто-то мог