Брик, как и Жанна, с любопытством крутил головой. Возможно, у него даже сохранились приятные воспоминания об этом месте.
— И даже доска в кабинете математики та же, — улыбнулся я Жанне.
Доска эта была уникальная, из нескольких кусков чего-то вроде сверхплотной резины. Говорили, что это нарезанная транспортерная лента, но точно не знал никто. Куски перемещались в пазах и располагались в три слоя, что позволяло математичке в самый неожиданный момент, за пять минут до звонка, легким движением руки явить пред ученические очи еще штук пять каверзных примеров, заранее заготовленных и запрятанных.
— Обалдеть… — протянула Жанна. — Вот бы сюда ночью забраться.
Я подумал секунды две, прежде чем ответить:
— В принципе-то можно устроить…
Коридор заполонили ученики и их родители. Мне пришлось переключиться в режим массовых приветствий — один из побочных эффектов работы учителя. А тут еще зазвонил телефон.
Я умудрился улизнуть в проход между «взрослой» раздевалкой и раздевалкой начальных классов. Тут было относительно тихо, и я, прежде чем ответить на вызов, посмотрел на экран телефона. Незнакомый номер. Городской, местный.
— Да?
— Дмитрий Владимирович?
Две секунды на то, чтобы узнать этот голос.
— Да, Анатолий Феликсович. Здравствуйте.
Тихонов говорил быстро и суетливо:
— Прежде чем я перейду к сути, позвольте вас предостеречь. Все то, что вчера происходило у меня в кабинете, разумеется, можно списать на гипноз, какие-то спецэффекты… Но, допустим, я поверил в ту версию, что вы изложили в романе. Это не меняет одного. Я уже не первый годы работаю и не просто так место украшаю. Я разбираюсь в психологии. Я разбираюсь в психологии душевнобольных людей, а это куда сложнее…
За спиной у меня нарастал гомон. Кошмар, сколько гвалта от двух девятых классов и одного одиннадцатого! Или тут еще десятый? Дурдом…
— Так вот, — продолжал тянуть Тихонов, — прежде чем я…
— Анатолий Феликсович, может, вы перейдете к сути? — перебил я. — У меня сейчас Последний звонок начнется, а я еще даже речь не прочи… Ах, черт, я ее, кажется, вообще дома оставил.
Ну конечно, после стольких переживаний вчера вечером я и думать забыл о сценарии. Случись со мной такой конфуз, когда я был школьником, я бы, наверное, умер от разрыва сердца. Сейчас же только подавил чудовищным усилием желание выругаться.
— Если скажу сразу, вы сразу же обратитесь к нему, и все, что я скажу потом, пролетит мимо, — гундел Тихонов. — Так вот. Ваш… друг. Как бы он ни бравировал, каким бы сильным себя ни выставлял, он боится. И речь не просто об опасениях. Он в натуральном ужасе от чего-то, что имеет лишь опосредованное отношение ко всему тому, о чем он говорил. Он блестяще маскирует этот страх под заботу о девочке, но причина — не она. Она — средство. И этого средства он боится едва ли не больше, чем причины.