Не беспокойся, я пью мало, ибо тут ничего нет, кроме спирта, и вообще ничего нет. (Вот толкнули паровоз, наш вагон — и упала свечка и залила письмо стеарином.) Толкают нас дни и ночи, и я просыпаюсь каждые 10 минут. Для спанья урываю время остановок. А то еще начинает все лететь на пол — посуда, графины, термосы, чемоданы… Природа тут мрачная… санки, снег и сухие деревья.<…> В клубах, где я пою, холод собачий, и натопить их нельзя японскими печечками. Публика сидит в тулупах, а я синею за концерт. Зато потом отогреваюсь в вагоне. Бедность ужасная, край еще не освоен, а один «псих» написал книгу: «У нас уже утро», где расписывает такое благополучие, что уши вянут. Чуть не лимоны и апельсины зреют… Сады цветут… гиганты строятся!..
Получил Сталинскую премию 3-й степени. Прожил тут 4 месяца и, написав, удрал в Москву. Все смеются, говоря об этой книге. Бред! Говорят, ему уже попало за «очковтирательство». В общем, ты обо мне не беспокойся. Я переношу все оптимистично и бодро. Главное — дачу купить. Кино меня совсем не волнует. И бросать свое дело я не собираюсь. Да и ролей для меня нет. Бог с ними. Четыре песни уже у меня намечены, и смонтированы тексты, а две я еще доберу. По приезде уеду в Киев, а не в Казань — и выпишу туда Ротта. Хочу совместить работу с отдыхом. Я не умею отдыхать нигде. Но Киев — родина. Поживу недели две, может, успокоюсь. Вот пока все, что можно было рассказать о себе (трясет поезд страшно).
Целую тебя в «подурневшую», но для меня все равно красивую мордочку, и целую очень нежно и крепко и много раз. Вот. Попроси Л. П. беречь моих дорогих доченек, а то я очень за них беспокоюсь. Передай ей привет. Пиши в Ю[жно]-С[ахалинс]к, Госфилармония — мне передают. Связь всегда есть.
Храни вас Бог.
Саша
* * *
Чита.
9 янв. 51 г.
Дорогая Лиличка!
Вчера наконец закончил эту проклятую Маньчжурскую ветку и вернулся в Читу. Нет слов, чтобы описать тебе весь ужас этой поездки! Мороз 57°! Ты подумай только! Дышать невозможно. У меня были припадки удушья, и я рвал на шее ворот рубахи, не имея возможности дышать. Машины только «виллис» — холодные, раскаленные от мороза, а расстояния от одного Дека доследующего 15-20 километров! Правда, нам давали тулупы, но все равно я приезжал полумертвый. Потом отходил, отогревался и вечером как ни в чем не бывало пел концерт. Из пяти концертов только на одном было относительно теплее, а на остальных холод, как на улице. Поешь, а изо рта — струя пара! Публика сидит в тулупах и валенках, а я во фраке. Правда, я под сорочку надевал свой свитер, но это мало помогает. И заметь, печи топятся на полный ход, но обогреть помещение не могут! Доходило до 60°. Я проклинал свою жизнь, но дотянул до конца. Такова театральная дисциплина моя. Даже Мишка при всей жадности к деньгам чуть не плакал и «просился домой» — я все же выпил эту чашу испытаний до конца. Принимали меня трогательно сочувствуя моим страданиям. В Дека делали, что могли, но… А самое ужасное — это «У на У»