8.XII.41 г.
Вчера, когда я писал свои записки, а семья укладывалась спать, раздались оглушительные удары прикладами в нашу дверь. Спрятав трясущимися руками свою тетрадь в наволочку подушки, я бросился к двери и крикнул: «Кто там?» Грубый голос ответил.
Думая, что наше спасение, быть может, зависит от немецкого языка, я спросил по-немецки: «Есть у вас приказ?» Голос сразу стал мягче, и немец ответил уже как бы извиняющимся тоном, что приказ есть у капитана. Я сказал: «Мы спим, но сейчас откроем дверь». За дверью произошел какой-то разговор, и тяжелые шаги удалились.
Бросаясь к двери, я крикнул семье: «Немедленно укрывайтесь и спите». Теперь же, предполагая, что немцы пришли с облавой на партизан, что они уже делали в других дворах, и боясь, что нас заберут как заложников, а может быть, и погонят на казнь, я велел семье одеваться потеплее и захватить с собой деньги: может быть, мы ночью как-нибудь удерем.
Во дворе всех жителей построили в две шеренги. Я попытался еще говорить по-немецки, но бывший с немцем переводчик-немец, знакомый мне по психбольнице, оборвал меня: «Вы много разговариваете. Зачем вы требуете какой-то приказ? Не видите разве, что это военный отряд. Господа офицеры действуют по данной им инструкции».
От господ офицеров несло сильным запахом коньяка. Нас долго устанавливали и несколько раз пересчитывали. Я стал рядом с Сережей, рассчитывая, что в случае отбора немцами по счету на расстрел, если счет упадет на Сережу, я толкну его назад и выступлю вместо него, или заслоню его собой от выстрела, или подтолкну его к бегству, или, наконец, окажу ему моральную поддержку. Сережа, напротив того, старался, чтобы члены нашей семьи были разобщены, в надежде, что, авось, счет по выбору не упадет на нас.
Наконец нас установили. ... Затем немцы объявили нам через переводчика, что в городе убит партизанами один немец. ... Нам было объявлено, что за укрывательство не прописанных лиц нас могут казнить. Затем, в каждую квартиру заходили по два немца с обыском, а потом нас распустили по домам.
Мне известно, что многих жителей, особенно на окраинах, после таких облав немцы забирали, — мужчин, женщин, детей, стариков, эти люди бесследно исчезали, т.е. их казнили. Мы живем в постоянном страхе, беспомощные, вне всяких законов, приравненные к животным. Жизнь наша зависит от прихоти немцев.
... 9.XII.41 г.[87] был объявлен приказ собраться остальным евреям с припасами на четыре дня. К Розенбергам приказ пришел при мне. И Розенберги, и я были потрясены. При Анне Соломоновне мы старались быть спокойными, обсуждали этот приказ как обыкновенное военное мероприятие. Но когда она вышла в коридор, я в порыве сострадания обнял Рувима Израилевича, он кинулся в мои объятия, и мы крепко расцеловались, не произнеся ни слова.