Едва Анна Соломоновна вошла в комнату, мы начали спокойно обсуждать положение. Рувим Израилевич проявил мужество и стойкость. Он очень нежно относился к жене, успокаивал ее страхи, серьезно разрабатывал планы — как я буду следить за их высылкой, оба они давали мне поручения, смысл которых не укладывался тогда в моем сознании. Не так вели себя их соседи — они постоянно прибегали к Розенбергам, прося у них поддержки и помощи на время предстоящей эвакуации.
Настал последний день, 10.XII. В два часа дня я провожал своих друзей. В их квартире собрались какие-то женщины, которым Анна Соломоновна раздавала вещи на хранение и в подарок. С тремя громадными тяжелыми узлами мы двинулись к указанному в приказе пункту, бывшему Дворцу труда.
Шли пешком человек десять евреев со звездами, я и какая-то русская женщина. Анна Соломоновна настолько ослабела, что не могла нести свой узел, и Рувим Израилевич взвалил его себе на свободное плечо. Я нес чемодан. Встречные русские женщины плакали, причитали, обнимали и целовали Анну Соломоновну и говорили: «Дай Бог вам остаться живыми». Я думал, что это знакомые Розенбергам люди, но Анна Соломоновна сказала мне, что она их не знает. Только русские люди могут так тепло выражать свое сочувствие чужим и даже незнакомым людям. Таких сочувствовавших, причитавших, целовавших и обнимавших нас (в том числе и меня, чему я не противился) попадалось на пути все больше. Некоторые даже крестили нашу группу.
И только теперь, видя слезы встречных и слыша их благословения, я прозрел. Я понял, что провожаю своих друзей не в дорогу для эвакуации, а, может быть, на смерть. Может быть! Но как узнать это наверное? И вот я сделал то, за что упрекаю себя, как только вспоминаю события тех дней: я не довел Рувима Израилевича и Анну Соломоновну до места назначения. Я распрощался с ними на Советской улице, объяснив, что я пойду хлопотать о них перед германскими властями. Они не протестовали, может быть, даже и обрадовались. Мы обнялись, и я побежал с кошелкой в руках в комендатуру. Чемодан взял мальчик-армянин — сосед, который проводил их до самого места назначения.
В комендатуру меня не пускали. Я спорил, кричал. Наконец, меня пропустили. «Для чего собирают евреев? Что будут делать с ними?» — спрашивал я. Переводчик в немецкой форме спросил меня: «Кто вы такой?» Несмотря на волнение, я сообразил, что должен придать себе значение и ответил, что я русский дворянин, профессор. «Какое Вам дело до евреев?» Я выкрикнул: «Среди них мои друзья, Розенберги. Я предлагаю за них поручительство — прошу отпустить их со мной». И я добавил: «Ходят слухи, что евреев будут уничтожать, я не могу этому верить. Я не верю тому, что культурные германцы уничтожают невинных людей, прошу опровергнуть этот навет на германскую нацию».