Перезвон посуды, негромкий шелест голосов постепенно умолкли. Хозяйка с дочерьми, не прибираясь даже на кухне, легли и, едва приклонив на циновки головы, уснули — завтра ни свет ни заря им идти за реку и, нарезав там свежей зелени, нести ее на базар. Под низкой крышей из листьев, скособочившейся поверх плетеных стен, воцарились тишь и мрак — нескончаемые, неподвижные. Снаружи бушевал ветер. Пласты тумана наплывали друг на друга. И в них утопали бесследно дома и деревья.
Сейчас только семь часов вечера. До завтрашнего утра, когда взойдет солнце, заливая все светом, и в веселом смешении звуков снова начнется привычная жизнь, целых двенадцать часов. Половина суток, пол человеческой жизни.
Минь этой ночью опять не смыкал глаз. Ныло изжеванное усталостью и болью тело, мысли вскипали и путались. И он невольно прислушивался к собачьему лаю, перестуку деревянных сандалий, к каждому крику, стенанью и детскому плачу. Перед глазами — от усталости ли, или от раздраженья — поплыли разноцветные круги. Почитать бы сейчас часок-другой. Но керосиновых ламп — даже с прикрученным фитилем — в домах почти не зажигали: продажа керосина была ограничена, да и, купив его из-под полы, мало кто решался освещать им дом. А арахисовое масло ценилось буквально на вес золота, какие уж тут ночные чтения? И погулять не выйдешь, слепой туман, холодный, как лед, затопил улицы, где редкие шаги прохожих будоражили сторожевых псов. И дома, ссутулившиеся, точно грибы, вопрошали безмолвно: что за непоседливая душа возмущает их покой?
* * *
— Фо-о-о!.. Кому фо-о?! — донесся откуда-то с окраины голос бродячего торговца.
Минь повернулся к окну и вскоре уловил проплывшие мимо неясные блики света и скрип коромысла. Странное дело, с чего это он притащился в такую рань? Ах да, ведь сегодня — начало месяца, во всех учреждениях и казармах выплата жалованья. Небось в привычных местах сошлись уже игроки и дуются в шаукдиа… Минь расстроился вконец, вспомнив о своем собственном жалованье. Он дважды в день — утром и вечером — давал частные уроки в доме у одного из «отцов города», владельца большого универсального магазина. Но жил Минь ничуть не лучше безработных. Хозяин платил всего шесть донгов в месяц. А если хоть двое из дюжины его детей, племянников и внуков не посещали занятия, жалованье урезал до пяти донгов — и баста. Да и тогда норовил оттянуть плату: с пятого числа на десятое, с десятого — на пятнадцатое… Случалось, он и вовсе забывал о деньгах. Минь напоминал ему раз и другой, словно выклянчивая милостыню, покуда он не совал ему наконец три донга, а остальное, мол, в конце месяца. Сколько Минь ни старался подыскать другую работу, ходил, просил, уговаривал — все тщетно. Город ведь невелик, заводов ли, фабрик — всего ничего, кругом одни магазины да лавчонки; а торговцы боялись связываться с бывшим каторжником, да к тому же из политических. Один лишь наниматель его, как член городского магистрата, мог пренебречь подобными вещами. Да и поди узнай еще, не приложила ли сюда руку тайная полиция?