К какому роду подлецов отнесла ты меня?
Еще в начале нашей переписки ты цитировала какого-то немецкого писателя Карла Кернера:
«Нет негодяя, который был бы настолько глуп, что не нашел бы ни одного довода для оправдания своей подлости».
Тем самым ты хотела, чтобы у меня не было ни одного довода оправдания. Согласен я со всеми, готов отдать свое сердце лишь тебе на заклание…
Я не смел говорить открытому суду в клубе Архангельская Слобода ни о чем: я не говорил, что был доведен до белого каления, молчал о том, как Алиса вымогала, выпрашивала себе смерти. Убийца — я. Только тебе одной на свете, любовь моя, пишу об этом. Себя же я тогда не убил, чтобы встретить тебя. Что же теперь судить-то? Мы с тобою не судьи для собственных сердец.
Рад и весел, что получил твои новые фотографии. Копировочную бумагу не отдали, не разрешается осужденным пользоваться копирками… А что нам копировать кроме приговора суда? О, если бы можно было скопировать все тайны сердца убийцы! Разве ты сумела бы постичь их рассудком?!
Но позволь мне мысленно поцеловать тебя от макушки до пят вместе с каблучками!
Твой грешный Мелентий
Письмо 62
Здравствуй, хорошая Алтан Гэрэл!
Сегодня вторник, 16 июня 1981 года, получил от тебя яростное письмище, но «Об убийцах человечества» так и не получил. Учти, что его могут послать в политотдел МВД СССР, чтобы перевоспитать воспитателя. А если это письмо там очень понравится? Может, оно гениальное? Что тогда будет? Ты знаешь, как велико я верю в твои страстные способности! Одна у меня просьба— не угрожай больше мне, что перестанешь писать, если я не выйду на поселение. Сколько можно? Это меня взвинчивает, Боюсь схватить новые нарушения, только за писания писем тебе ночью заработал три нарушения. Сжалься, милая Алтан, нет больше моих сил в каждом письме объяснять тебе — почему я не могу выйти нынче на поселение. Не хочу обивать пороги и блуждать по кабинетам в штабе колонии, от хождений моя судьба не изменится, сколько у меня нарушений режима— столько же и останется, так как администрация перестала меня поощрять. Порою бывают такие отвратительные минуты рабской жизни, что хочется плюнуть кровью на все на свете и сидеть сложа руки, исцарапанные, в сплошных цыпках, — будь что будет1 Но и это отчаяние проходит, ведь я не тот отрицаловец, который холоден даже к собственной жизни, который способен умышленно поломать себе руки, ноги, проглотить партию домино или горсть гвоздей, вспороть себе вены, чтобы не работать и развлечься своею физическою болью… Терпя, и горшок надсядется.