Пока Халиль верил, будто нет для него в этом мире другого места, кроме господского хлева, будто нет для него другого хозяина, кроме Кадир-аги, он терпеливо и безропотно сносил все тяготы жизни. Но ведь есть Адана — большой город, в котором можно устроиться и работать без страха перед хозяином-самодуром, не жить больше под одной крышей со скотиной, можно чувствовать себя свободным, отработать сколько положено, а потом гулять, любить, а главное — это было бы спасением для Эмине, исстрадавшейся без вины Эмине, он может быть там с ней…
Чем яснее осознавал Халиль, что жизнь его может измениться, тем тверже становилась решимость разбить оковы, удерживающие его здесь. И чем больше раздумывает над своей участью Халиль, тем яснее понимает, в каком страшном он очутился плену, какими крепкими прикован цепями. Он раб, он пленник. Вот этой цепью его приковали к хозяину-аге, этой — к земле, этой — к батрацкой доле, тяжкой, безрадостной, безнадежной… А вот этой цепью он сам приковал себя к Эмине… И все эти цепи крепки, ох как крепки! Но теперь пленник решился бежать, измученный каторжник в старой, поношенной шинели и мятом картузе, заросший, оставшийся даже без курева, он жаждет свободы… Да, пробил его час, как предсказывал когда-то Хыдыр… Да, ему стало невмоготу, когда нож уперся в кость…
— Нож… — шепчет Халиль. — Этим ножом я и…
Этим ножом он разрубит связывающие его по рукам и ногам путы. Он понимает, что, освободившись, обретет Адану — утопающий в огнях город, где заводские трубы смело уходят в небо, где на улицах толпы рабочих в синих спецовках, где расхваливают свой товар торговцы, проезжают на телегах возчики песка с берега широкой реки Сейхан…
Земля на кладбище мягкая, ноги Халиля утопают в ней. Халиль подходит к могиле Хыдыра, долго стоит там, стоит неподвижно, не обращая внимания на моросящий дождь.
Стемнело. Деревня затихла, в окнах больших домов зажегся свет. А Халиль все стоит под дождем и думает. И думы его текут нескончаемой чередой, цепляются одна за другую… Дождь все моросит, стекает с картуза на лицо, просачивается сквозь шинель, холодит плечи и спину… А на душе все тяжелей, все тягостней…
И вот разорвалась первая цепь!..
— Я ухожу, брат… — Он говорит это Хыдыру и прислушивается, словно ждет от Хыдыра ответа. А потом добавляет: — Ты был прав. Прости меня, брат, я ухожу…
И в тот же миг Халилю стало легко, будто гора с плеч свалилась. Он понял, что ничто больше не связывает его с хозяевами здешних мест. Потом он отыскал могилу Али Османа.
— Я ухожу, дядюшка. Дурмуш-ага даже петуха, и того пришиб. Ну, а остальное ты сам понимаешь. Прости меня, дядюшка, и прощай!