— Молодец Омар, ей-богу. Неужто так и сказал?
— Омар языкастый. Ты не смотри, что он тихий, он за словом в карман не полезет. Как начнет говорить — самого губернатора переговорит. Словом, скажу тебе, дорогой мой эфенди…
— Чтоб твоего «эфенди» ишаки загоняли! Ты где слову такому выучился? Подумать только, «эфенди»… Ишь выдумал!
— Не крути ты мне мозги! Лучше послушай, как Омару ответил Хасан-ага. Слушай и удивляйся, какие мудрые головы носят некоторые на плечах. Сынок Омар, сказал ему ага, прозвище тебе дал я, я его и поменяю. Однажды, когда ты еще мальчишкой был, я назвал тебя шакалом, так ты и стал Шакалом. А теперь назову тебя львом, и ты будешь Львом… Слыхал?
— Да что же это такое творится? Захотят — обзовут человека шакалом, захотят — львом обзовут. Вон до чего дело дошло! Нет, такого мне не понять, ей-богу.
— Что ага делает, того никому не понять. Зайдет он, например, в кофейню и скажет: «Друзья, надо спасать честь деревни. Посему нет больше Шакала Омара, а есть Лев Омар!» И запретит называть Омара Шакалом. — Да, вот какие делишки! — Муса взял с колен Махмуда пачку табаку и обратился к Эмине: — Послушай, когда же тебя украдут, а? Между нами будь сказано, Махмуд, дочь твоя здорово выросла.
— Попридержи, брат, язык. Дочь у меня единственная и несравненная. Другой такой, как моя Эмине, не найдешь.
— А разве я что плохое сказал?
Махмуд тоже потянулся к табаку.
— Коль дело идет к зиме, еще одну выкурю… Вместо того чтобы ерунду болтать, скажи-ка ты лучше: доконает нас будущая зима? Беда, большая беда, брат, свалится на нас в нынешнем году.
— И еще какая, друг! Дыра большая — заплатка малая. Сколько месяцев сын мой в армии служит, а я за все это время смог ему всего двенадцать лир выслать. Не знаю, как он там перебьется.
— Да, на чужбине без денег туго.
— Мой Али вдобавок к холоду непривычный.
— Зима и в самом деле на носу. А у нас, как говорится, и в руке пусто, и в кулаке не густо. Придвинься-ка, я тебе что-то на ухо скажу. — Муса подставил ухо, и Махмуд зашептал: — Сам видишь, Муса, Эмине моя выросла, невестой стала, а бельишко у нее — заплата на заплате. Вчера я ненароком углядел.
Муса с жалостью посмотрел на Эмине, которая развешивала белье.
— Ох, Муса! — горестно вздохнул Махмуд. — Как же мне быть? Я ведь хромой, так что не на всякую работу горазд. Другие для дочерей приданое припасают, а у моей Эмине в сундуке пусто — все дно как на ладони видно. Сердце от горя разрывается, Муса!
— Все образуется, — стал утешать его Муса.
— Так ведь калека я, Муса, и немолод уже. А то гроша не взял бы у жены. Я не из таких.