«Мама!» — билось у него в горле.
2
Заложив руки за спину, Кадир-ага [3] всматривался вдаль, словно чего-то ждал. Над землей медленно поднимался, клубясь и расползаясь в стороны, туман. Вот уже стали видны крестьяне, работавшие в поле, и вереница людей, бредущих навстречу рассвету.
К деревне приближался скрип колес. Наконец показалась и сама арба, двигавшаяся прямо к хозяйскому дому.
Хозяин, Кадир-ага, сидел на веранде, как и три года назад, когда Халиль уезжал в армию. Это так поразило Халиля, что он на ходу спрыгнул с арбы и кинулся вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Хозяин даже не шелохнулся и, глядя поверх Халиля, сказал:
— Ну что, приехал?
— Приехал, мой господин, — со слезами на глазах ответил Халиль и припал губами к рукам хозяина. За годы службы он соскучился по этим иссохшим, холодным рукам, оставлявшим на губах такое сладостное ощущение. Халиль целовал руки хозяина, терся о них лицом.
— Ну-ну, хватит!
Халиль заглянул хозяину в глаза, посмотрел на его поседевшие волосы и брови. К горлу подступил комок. Халиль с трудом сдержался, чтобы не заплакать.
— Значит, отслужил? — спросил Кадир-ага. — Подумать только, три года! Как быстро пролетело время…
— Нет, мой господин. Не быстро. Очень долго, — смущенно проговорил Халиль.
Он глядел на хозяина и не мог наглядеться. А хозяин был маленький, неказистый, только очень богатый. Халилю хотелось выплакать у хозяина на груди свое горе, излить ему душу. Но он знал, что это невозможно, и потому чувствовал еще большую тоску. Коротышка хозяин был в глазах Халиля чуть ли не господом богом.
Кадир-аге стало не по себе от пристального взгляда парня, и он сказал:
— Хорошо, хорошо, иди!
Покорно сложив на груди руки, Халиль попятился.
— И пришли ко мне Мухиттина!
— Слушаюсь.
Мухиттин в это время подметал двор. Увидев Халиля, он бросил метлу и кинулся обнимать его:
— Здравствуй, брат!
— Тебя хозяин зовет. Прислал меня за тобой.
— Ладно, расскажи лучше, как ты?
— Все в порядке, брат, все в порядке…
— Сейчас я к нему сбегаю, а потом поговорим.
Халиль поднял метлу и принялся мести двор. Дервиш уже заводил волов в хлев. Лучи вырвавшегося из-за крыш солнца залили двор ярким светом. Халиль выпрямился, осмотрелся. Дерево, росшее перед домом, исчезло. «Срубили», — с горечью подумал он.
Вскоре вернулся Мухиттин.
— Давно срубили шелковицу, Мухиттин-аби[4]?
— Шелковицу? Э-э-э, шелковицу… Давно.
У Халиля ёкнуло сердце.
— Ну, выкладывай, что у тебя хорошего, — сказал Мухиттин.
— Да ничего…
К полудню стало припекать. Собаки и куры жались к стенам, стараясь укрыться в их тени. Халиль стоял посреди двора, там, где когда-то росла шелковица, пытаясь сообразить, какие еще перемены произошли за это время. Все, что было так свежо в его памяти, в ярком солнечном свете казалось состарившимся, обветшавшим, поблекшим, безжизненным. И куры, и собаки, и облезлые стены, и даже тени от стен наводили на Халиля тоску, словно перед ним были развалины некогда счастливого, но с годами одряхлевшего, безвозвратно затерянного в прошлом мира. Все унесло безжалостное время, оставив Халилю лишь щемящую тоску воспоминаний…