.
Чехов умер в 1904 году, на шесть лет раньше Толстого, а его письмо было опубликовано в 1908 году. Когда его прочли писателю, которому только исполнилось восемьдесят, он был тронут до слез. «Я не знал, что он меня так любил»[64], – сказал Толстой. Он тоже любил Чехова, но никогда не мог почувствовать с ним душевной близости и подозревал его в холодности. Толстой говорил, что художественным совершенством Чехов превзошел всех прежних писателей, включая Тургенева, Достоевского и его самого, но сетовал на его безрелигиозность и отсутствие осознанной моральной цели. Для одного рассказа он, однако, делал исключение.
«Душечка» написана с идеальным лаконизмом, характерным для позднего Чехова. На нескольких страницах он проследил всю жизнь своей героини и цепь ее перерождений. Ольга начисто лишена собственного содержания и в зависимости от человека, находящего рядом с ней, становится то почитательницей театрального искусства, то солидной дамой, понимающей лесопромышленное дело, то любительницей и защитницей животных. В конце рассказа она находит свое счастье в маленьком гимназисте, сыне ее последнего возлюбленного, и его латинских уроках.
Толстой не был глух к чеховской иронии. Он любил читать «Душечку» вслух и при этом хохотал сам и заставлял хохотать всех вокруг. Мемуаристы вспоминают, что он не слишком хорошо читал собственные произведения, но превосходно справлялся с чужими, причем особенное удовольствие получал от юмористической литературы. Но дочитав «Душечку» до конца, он никогда не мог удержаться от слез. В чеховской Ольге он увидел идеал женщины: она не испытывает потребности в самоутверждении и способна слиться с любимым человеком в одно духовное существо. О такой спутнице он тосковал всю жизнь.
Позднее Толстой целиком включил рассказ в свой «Круг чтения» – собрание произведений для самого широкого читателя, где он помещал самые, с его точки зрения, высокие образцы духовной мудрости и нравственной красоты. В своем послесловии к «Душечке» Толстой объяснил, что, по его мнению, Чехов хотел осмеять героиню, но
бог поэзии запретил ему и велел благословить, и он благословил и невольно одел таким чудным светом это милое существо, что оно навсегда останется образцом того, чем может быть женщина для того, чтобы быть счастливой самой и делать счастливыми тех, с кем ее сводит судьба. (ПСС, XLI, 377)
При всем восхищении прозой Чехова Толстой не мог принять его пьесы, сюжеты которых казались ему вялыми, а драматические ситуации – невыразительными. Чехов любил рассказывать, что Толстой как-то сказал ему: «Вы знаете, я терпеть не могу Шекспира, но ваши пьесы еще хуже». Испугавшись, что обидел собеседника, Толстой взял его за руку, заглянул в глаза и сказал: «Вы хороший, Антон Павлович». И улыбнувшись прибавил: «А пьесы ваши все-таки плохие»