— Теперь она рѣдко смѣется.
— А Лія не смѣется почти никогда. Она только улыбается. У нея такая прекрасная улыбка. Прежде она улыбалась мнѣ одному. А теперь еще и ребенку. Скажи мнѣ, это — совсѣмъ новая любовь, — или Лія перенесла на сына часть той любви, которая принадлежала до сихъ поръ только мнѣ одному?
Абела разсѣянно вертѣла въ рукахъ какой-то маленькій острый инструментъ. Подняла глаза, улыбнулась и сказала:
— Взгляни.
Къ нимъ шла Лія съ ребенкомъ на рукахъ, закутанная складками своей любимой бѣлой одежды. Шла легкой и быстрой поступью и осторожно несла свое неоцѣнимое сокровище и сливалась съ нимъ въ одно цѣлое, какъ олицетвореніе прекраснаго материнства.
— Взгляни! — повторила Абела. — Есть ли на землѣ что-нибудь лучшее?
— Ты права! — сказалъ Коро. — И мои жалкія слова были недостойны моей подруги.
Онъ пошелъ къ ней навстрѣчу. Абела осталась на мѣстѣ и смотрѣла, какъ тѣ двое привѣтствовали другъ друга. Ей вспомнились дни на берегу залива, — и она поняла, что то, дѣйствительно, минуло навсегда.
— Еще немного дней, — и вашей постройкѣ конецъ. Ты найдешь себѣ что-нибудь новое. Ни одинъ день твоей жизни не пройдетъ пустымъ, неисписаннымъ листкомъ. А я не знаю, что буду писать на слѣдующихъ страницахъ. Я останусь такимъ, каковъ я сейчасъ.
— Ты сдѣлался скученъ, Кредо. Нельзя такъ часто жаловаться на судьбу.
Мара не въ духѣ. У нея только-что было маленькое столкновеніе съ товарищами по работѣ. Товарищи доказали свою правоту и она принуждена была уступить, — а Мара не любила уступать кому-бы то ни было.
Теперь Кредо сидитъ, какъ обычно, у ея ногъ, положивъ голову къ ней на колѣни, но каменщица разсѣянно вслушивается въ его рѣчи. Ея мысли далеки отъ его жалобъ и безсвязныхъ мечтаній. Но Кредо, не замѣчая этого, продолжаетъ говорить, потому-что онъ слишкомъ занятъ самимъ собою.
Онъ говоритъ, что жизнь даетъ все меньше и меньше пищи его творчеству. Тамъ, въ сосновомъ лѣсу… тамъ было лучше. Онъ и больной Галъ стояли тогда въ сторонѣ отъ общаго потока жизни. Ихъ души развивались самостоятельно и, когда наступало время, мысли сами собою выливались изъ души, какъ вода изъ переполненнаго сосуда. А здѣсь слишкомъ чуждо и суетливо. То, что зарождается, онъ не успѣваетъ еще облечь въ форму, когда что-то новое уже приходитъ и перевертываетъ ненаписанную страницу.
И, наконецъ, слишкомъ мало трогаютъ его всѣ эти великолѣпныя зданія, эта безличная роскошь, такъ похожая на площадное самохвальство. Слишкомъ много пищи для чувства, для грубаго чувства и мало — для мысли, потому-что все уже обдумано и взвѣшано заранѣе и величина художественнаго впечатлѣнія учтена научными таблицами. Можетъ быть, красота живетъ. Можетъ быть, даже именно теперь она царствуетъ надъ міромъ. Но тихая поэзія, тихая лирика умираетъ.