Притихнув, я села рядом с наставником. Вдова спала наверху.
– Сколько работ погибло, – горестно произнесла я.
– Какие-то из них были прекрасны, какие-то так себе.
– Все уничтожено. Утрачено навсегда.
– И все же… – начал он.
– И все же, сударь, что?
– У нас остались гипсовые формы. Так что ничего не потеряно. Только стало незримым.
Так мы и жили. Мы с Эдмоном сидели, держась за руки, в хозяйственном отсеке Большого Обезьянника. Доктор Куртиус суетился вокруг вдовы Пико, чьи слабые стоны заставляли его вскрикивать в восхищении:
– Вы только послушайте! Какой несгибаемый дух!
Но жизнь наша не могла продолжаться так безмятежно. Однажды ближе к полуночи, когда все спали, раздался трезвон на весь дом. Поначалу мы даже не поняли, что это было: настолько мы отвыкли от этого звука. Кто-то дергал колокольчик Анри Пико.
Их было десятеро. Войдя в заржавленные ворота, они принялись дубасить в дверь ВХОД и в дверь ВЫХОД.
– Они не уйдут, – проговорила я. – Пойду скажу им, что мы закрыты.
– Я не могу спуститься, – заявил Куртиус. – Я не могу ее оставить.
– Может быть, наконец пришли за головой короля.
Я спустилась. Эдмон со мной.
– Кроме вас никого нет? – спросили они.
– Нет, – ответила я поспешно. – Только мы.
– А где хозяин?
– Его нет, – ответила я.
– У вас есть оборудование?
– Вы имеете в виду для отливки из гипса? – удивилась я. – Да?
На это они сказали, что нам нужно поторопиться и что мы должны захватить оборудование. Нас повели за реку. Быстрее, быстрее, поторапливали они. Мы подошли к небольшому дому, перед которым собралась приличная толпа. Люди плакали.
Наш эскорт протиснулся вместе с нами сквозь толпу. Мы поднялись в квартиру во втором этаже, и там нас повели по коридору, заполненному мужчинами. Мужчины крепко держали за руки и плечи единственную там молодую женщину в полосатом платье, слегка разодранном.
– Что она совершила? – спросила я.
– Убийство, – последовал короткий ответ.
Нас завели в людную спальню. Присутствующие расступились, и мы увидели лежащего на кровати человека, голого, если не считать поношенного домашнего халата, в белом тюрбане, обернутом вокруг его головы. Его округлое, точно полная луна, лицо было все в оспинках, крупные веки полуприкрыты, большой рот приоткрыт, и между губ торчал кончик языка, а кожа была обезображена болезнью: вся в язвах, струпьях и лопнувших прыщах. В его груди зияла большая рана, похожая на глубокий темный зев, и можно было заглянуть прямо внутрь. Человек уже начал застывать: все жидкости в его теле загустели и начали темнеть.
– Как ты себя чувствуешь, Эдмон? – спросила я.