Следы: Повести и новеллы (Ершов) - страница 12

Я тру отцу спину. Отец покрякивает.

— Папа, — спрашиваю я, — зачем ты ударил?

— Кого?

— Ну… вора.

Я терпеливо жду, что он ответит, и даже перестаю тереть спину.

— Ну, что же ты остановился? — раздражается отец. — Взялся за гуж… так уж и три по-человечески.

Молчим. Я тру.

— Он был голодный, замерзший… — снова пристаю я.

— Голодный, голодный!.. — сердится отец. — Что же ты ткнул в него пальцем-то, а? Не показал бы на него, я бы и не ударил!

— А можно было не показывать? Да?

Отец мнется:

— Ну… разумеется, это было бы неправильно… преступник должен быть наказан.

— Значит, мы оба поступили правильно?

— В общем… да, — сердито бурчит отец.

Опять молчим. Я уже не тру отцу спину. Он повернулся лицом и смотрит на меня.

— Правильно-то правильно, но по-свински, — печально резюмирует отец, а потом разражается ненужным многословием: — В ту минуту я, вероятно, не владел собой. Знаешь, когда подумаешь, с каким трудом дается каждая вещь, каждая тряпка, когда лезешь из кожи, чтобы накормить или одеть вас… И вот какие-то люди в одно прекрасное время берут и уносят веек. Вот и разберись. Конечно, и нервы. Война, брат, все перекосила.

Мне неловко смотреть в глаза отцу. Я чувствую себя виноватым, что заставил его так много говорить, оправдываться… В чем? Ведь это наша с ним тайна, наш общий грех, и надо нести его, а не списывать, как очередную издержку войны. Война войной, а совесть одна.

Мне хочется спрятаться от отцовских виноватых глаз, виноватых слов, я намыливаю себе голову и ухожу в мыльную пену. Здесь я чувствую себя спокойнее. Во мне снова просыпается потребность каких-то откровений.

И неожиданно для себя, для отца я спрашиваю:

— Когда же вы найдете руду-то, папа?

И снова томительная пауза.

— Какую руду, сынок?

— Ну ту, которую вы все время ищете.

— A-а… что ж… ищем вот… да… а не нашли… не так это просто. Найдем, я думаю… со временем.

Скорей бы.

— Володя! — окликает отца чей-то голос.

Я промываю глаза и вижу, как к нам приближается тощая фигура: кости, да кожа, жиденькая бородка, — все, что осталось от геолога Горшкова, которого я помню еще по довоенному времени веселым и румяным, похожим на писателя Демьяна Бедного.

— Сколько лет, сколько зим! — восклицает тень Горшкова. — В последний раз, кажется, в сороковом, а?

— Когда же ты вернулся? И откуда? С фронта?

— Был и на фронте…

Потом, наклонившись к уху отца и поглядывая по сторонам, рассказывает хриплым шепотом:

— В плену тоже довелось побывать, Володя. Это страшно, Володя. Чудом вырвался. Вернее, не я, а мощи мои… Мощи, Володя… Ну а ты-то как, Володя? Как семья? Детишки?