Вспыхнул экран. Тишина. Слышен только стрекот проектора. Озеро. Ни души. Плывет над водой туман… Вот из кустов вышла Нина, поправила волосы… Группа старичков возле меня подалась вперед. Ждали крупного плана. Ага, вот он, объектив триста!.. Ну, это Вадим переборщил!.. Но, черт возьми, ведь это же рабочий материал, все вырежется — войдет метра три. У сидящего слева от меня старика Зыбина нервно заплясала левая нога.
— Ах ты, лебедь, ах ты, лебедь!.. — простонал кто-то у меня за спиной.
— Тише, не мешайте!..
И громкое, и краткое, как удар:
— Позор!
Лента оборвалась. Включили свет. Одни как-то странно съежились, словно их застали за подсматриванием, как школьников; другие, наоборот, открыто и нехорошо подмигивали мне, видя во мне какого-то сообщника по страстишкам, по запретному плоду.
Снова погас свет. И снова Нина предстала их взору. И снова кто-то сопел у меня за спиной и пел о лебеди. Когда шли из просмотрового зала обратно, старик Зыбин взял меня за локоть и зашептал:
— Не обращайте вы на них внимания. Лицемеры! Побольше секса! Довольно фиговых листочков! Натерпелись! Кстати, скажите вашей монтажнице, чтобы вырезала мне метриков пятьдесят для домашней фильмотеки. Только это между нами.
Бедная Нина!..
После ступинского сюрприза все высокое собрание некоторое время пребывало как бы в состоянии прострации, мечты, будто кто-то далекий позвал их из этой кабинетной прокуренности в библейскую первозданность, в озеро… Нагишом через камыши… Но разве признаешься в этом вслух? Думаешь-то как раз об этом, а язык привычно мелет другое. Впрочем, пока никто ничего. Молчат. И чем дальше, тем тяжелее пауза. Именно она, эта пауза, медленно, но верно ткала во мне неясное чувство невинной виноватости, безотчетного страха… Вот Ступин. Молчит. Торжествует. Что зреет еще в его голове?.. Я смотрю на ступинскую лысину и с ужасом вижу, как над вершиной ее возникает облачко, туманность — наподобие нимба… Что родит эта туманность?.. Какую каверзу?.. Ой, кажется, уже родилось!.. Родилось! Четырехугольное, с многими дверцами, выбеленное к празднику… Кружит над ступинской лысиной, постреливает воинственно дверцами… Наконец, сделав несколько таких кругов, «оно» исчезает в ступинской голове. До поры, разумеется, до нужной поры. И только капельки росы на ступинской лысине…
— Ну-с, кто имеет желание выступить? — спрашивает, наконец, директор у поверженного в прострацию собрания.
Редактор объединения «Пространство», женщина лет сорока, сидевшая рядом со мной, положила мне на колени записку. Я вздрогнул, как школьник, и нервно зажал эту записку в кулаке. Улучив момент, прочел записочку. Крупными, прыгающими буквами там было написано: «Бойтесь старика Коромыслова. Он сегодня не в духе». Что это? Странное волнение охватило вдруг меня. И этот тайный жест… Что-то похожее однажды со мной уже было в школе.