— Если ты даже еще и не наша, то ты ж, Гаша, женщина! А женщина жизнь дает… Ей сама природа в долг вменила смерти противиться… Чего ж бежишь от долга?!
— Откудова я бегу?! Откудова! И чейная я, бичераховская контра, что ли?! Чего вы все: не наша, не наша! — тонким дребезжащим голосом закричала Гаша. — Я б их всех, которые убивают! Я бы…
— Ольгуша, скорей! Лапшина в грудь… — крикнули с лестницы. Гаша умолкла на полуслове. Вспомнила: Лапшин — тот, сухопарый, с кирпичным румянцем. И его тоже?!
— Беги-ка! Я тут сама ужо… Ну? — сказала Ольгуша строго и ласково и подала ей моточек бинта.
Гаша сбежала вниз. У смотрового оконца стоял уже другой дружинник. А Лапшин лежал под лестницей, раскинув руки, неловко запрокинув голову. На груди, куда упал тонкий столбик света, расплывалось красное пятно. Стоявший перед ним на коленях парень поднялся навстречу Гаше.
— Поздно… Не нужна ему твоя помошь…
Гаша не сразу поняла, подумала, что упрекает ее за то, что замешкалась. Но парень добавил:
— Всего-то минуты три пожил, под самое сердце она его… Беги-ка ты в залу, там Огурцова в руку зацепило…
Сказал это так, как будто всю жизнь знал Гашу, и она всю жизнь была здесь сестрой милосердия.
…После полудня патроны стали подходить к концу. Пулемет замолк. Бойцы стреляли теперь только наверняка, подпуская врага к самому дому. К счастью, у мятежников тоже произошла какая-то заминка: силы иссякли или перегруппировка шла, но атаки пока не возобновлялись. В ограде кирки, где стояла пушка, обезлюдело. Стало тише. Зато слышнее гудел пожар на Толстовской улице. Из-за Терека, с Молоканки, со стороны вокзала и Шалдона неумолчно громыхали залпы: там бои не прекращались. Бойцы, прислушиваясь, удовлетворенно говорили:
— Держатся наши!
Привалясь к стенам под окнами, все жадно курили, считали патроны: на каждого приходилось по пять-шесть. Похожие одно на другое серые лица, залитые потом и перепачканные копотью, голые до пояса тела, почерневшие и лоснящиеся, как у кочегаров… От горящих напротив домов в окна тянуло едким дымом; духота августовского полудня сморила людей.
Рябой парень с "Алагира", посланный с час назад за патронами на Воздвиженскую баррикаду, не возвращался. Гаша, растянувшись ничком на прохладном полу за дверью, слышала, как Огурцов говорил старику-рабочему с пышным, сильно закопченным красным бантом на кепке:
— Федор — свой парень, не подведет… Значит, не пробрался.
— Оно и мудрено, — хрипел в ответ старик. — Толстовская горит, Офицерская заперта… Добро б ночью, а то в каждом дворе — догляд…
— Если патронов не будет, позиция наша практически не нужна. Покуда прикрывали улицы — имело смысл. Уходить будем. Живые еще понадобимся…