Подле самой брички посинелые руки хозяина, наконец, разжались. Осетин пихнул Кирилла в ворота так, что тот смаху сел на просыпанный овес. Мешок плюхнулся в бричку, со дна которой раздался глухой визг подсвинка. Казак в обмотках, переводя дух, стал стирать пот со лба. Халин крикнул ему:
— Не много ль урываешь, служилый?
Казак, неохотно подтягиваясь перед офицерами, отвел в сторону блудливые глаза:
— Их высокоблагородием господином командующим велено со справных дворов втрикрата брать…
Кирилл, понадеявшийся у своих офицеров найти подмогу, кинулся к бричке, выхватил из нее первое, что попалось под руки, — сапоги; быстро швырнул их обратно во двор. Но осетин на лету поймал сапоги и, размахнувшись, двинул ими в строптивого хозяина. Подбитый подковкой каблук пришелся Кириллу по самому виску. По щеке, враз заклейменной дегтярной печатью, хлынула кровь. Кирилл охнул, выкатывая глаза, пьяно зашарил в воздухе рукой и, зажимая рану, бросился во двор с диким воплем:
— Бузиновку, баба… Перестреляю, искрошу всех!
У порога, запутавшись в разбросанной по двору фасолевой будыли, он упал, обливаясь кровью.
Казак с осетином, не взглянув на офицеров, вскочили на бричку и погнали лошадей. Со дворов в калитки высунулись попрятавшиеся было соседи. Из макушовского дома в этот миг грянула залихватская кабардинка. Озабоченно выглянуло из калитки усатое лицо бабы Устиньи; в складках рдеющих от печного жара щек — бусинки пота, на переднике — мука. Увидев свата, хотела спросить, что за там у соседей, но тот с подрагивающими губами и невидящим взором отстранил ее, прошел во двор. У Пидины на синей бритой щеке тоже дергалась жилка.
Сгоряча Халин хотел спросить ответа у самого Кибирова, но на пороге его перехватил атаман. Узнав, в чем дело, Макушов сбавил голос до шепота и тоном, каким давно ни с кем не говорил, стал упрашивать:
— Ну, либо впервой тебе, Семен, видеть такое? Ну, сам понимаешь, нужно так. У нас-то с тобой не возьмут, не бойсь… А об других — брось! Айда до стола, балычка отведай, что мне Михайла надысь доставил… Ух, балычок — пальчики проглотишь…
— Твое-то добро, атаман, видать, припрятано, — не слушая его, нарочито громко говорил Халин.
Осетины, сидевшие ближе к двери, поняли о чем речь. Через минуту адъютант с мясистыми лапами протискался от Кибирова с объяснением.
— Их высокоблагородие господин командующий глубоко сожалеть изволили, что люди его законной реквизицией не совсем в подходящее время занялись и к тому ж в такой непосредственной близости от дома атаманского… Их высокоблагородие заверить изволили, что люди эти соответствующее внушение получат… чтоб ездить им на том свете на собственной спине!.. — И, изобразив улыбку на страшенной физиономии, шлепнул Халина меж лопаток сырой и горячей, точно свиная ляжка, ладонью. Семену от этого покровительственного жеста стало тошно. Придушив гнев, он вместе с Пидиной прошел в дальний сумеречный угол горницы к приставному столу, стал пить, быстро хмелея. Раньше, бывало, сколько бы он ни пил — разум не мутился, рука не тяжелела. А тут, ожесточившись, глотал стакан за стаканом и радовался нарастающему шуму в голове. Через полчаса, облегчив душу, Халин картинно откинулся на венском стуле, прищурился на гостей.