Выслушав перевод этих слов, Савицкий отвел угрюмый взгляд в окно. То, чего он так боялся услышать, выезжая на это совещание, уже высказано между строк: судьба станицы предрешена. Ясно, что другого решения быть не может, кто бы это решение ни выносил. И все же сердце закипало какой-то злой тоской, угрюмой обидой неизвестно на кого и за что.
Голос у Цаголова был сипл, прерывался одышкой; он был в жару начинающегося сыпняка.
Вот Георгий заговорил по-русски, специально для Василия. Николаевским товарищам необходимо подготовить к эвакуации в селение больных красноармейцев и семьи коммунистов. Все наличные силы их перейдут в распоряжение Христиановского штаба. Растягивать фронт у нас нет возможности и, как ни горько нам жертвовать станицей — нашей передовой заставой, все это время прикрывавшей нас от кибировских банд, — это неизбежно. Только сжавшись в единый кулак, мы можем что-то представлять на пути белогвардейской своры, вооруженной до зубов… Пусть казаки не поймут, пожалуйста, это как эгоистический жест…
Что-то хрустнуло под ладонью Георгия, нажавшего на край стола. Все, кто понимал по-русски, смотрели на Савицкого.
Раздражение и обида, накипавшие в душе Василия с того момента, как он стал догадываться о решении ревсовета, вдруг ослабли: неподдельное товарищеское участие сквозило в каждой паре глаз, обращенных на него. И уже раздражение нового рода — на Цаголова за его виноватый тон — заступило место первого. Зачем он объясняет ему то, что ясно ребенку? Как будто оправдывается.
— Нам это очень даже понятно, — нарочно бесстрастным тоном сказал Василий. — Напрасно боитесь, что заподозрим вас в национальном эгоизме; может, и найдутся у нас такие, но лучшие из бойцов поймут правильно. Ежли надо в интересах защиты нашего кровного дела — значит, надо… Николаевский ревком подчинится вашему решению…
И увидел, как Георгий облегченно провел ладонью по влажному лбу: ждал, видно, возражения, собирался убеждать…
В станицу Василий возвращался успокоенный, зная, как и что сказать товарищам. Во всей его позе — в распрямленной спине и развернутых плечах — сквозили решимость и жажда дела.
За Христиановским он еще раз окинул взглядом линию укреплений, черной измятой подковой опоясывающую село с юго-востока до северо-запада. Подкова шевелилась людскими фигурами, скрипучими арбами, гудела голосами, мычанием быков и надрывным криком ишаков. Казалось, все селение выплеснулось за околицу, на большой нихас, где в праздники бывают джигитовки. Но не в быстроте коней, не в ловкости и силе удара состязались нынче джигиты, а в уменье копать землю и перетаскивать тяжести.