— Потому что семья — ячейка государства, — помедлив, сказал Абросимов, — а в войну и этим ячейкам нанесена травма.
«Еще какая!» — подумал Павел Иванович.
По коридору сновали люди, поровнявшись с Абросимовым и Дружининым, здоровались. Людмила Баскакова прошла, даже не повернув головы. Когда шла обратно, Павел Иванович перехватил ее взгляд, в нем была ненависть. Ну, сердилась бы за нанесенную по неосторожности обиду, осуждала — почему ненавидеть? За что?
Михаил Иннокентьевич заметил, как они переглянулись, как побагровело лицо Дружинина. Он, конечно, удивился бы всему этому, если б не знал всей истории их отношений. Положил руку на плечо заместителя и сочувственно сказал:
— И такое случается. И даже похуже! Кстати, столь же недружелюбна Людмила Ивановна и со мной, хотя я и не виновник в кавычках или без кавычек смерти ее мужа. — Абросимов посмотрел вслед быстро уходившей Людмилы. — Причины этой необоснованной, я бы сказал, болезненной, враждебности нам с вами, Павел Иванович, должны быть понятны: гибель ее горячей любви, нервное потрясение, мнительность. Но Людмила умная женщина, она и себя и других, надеюсь, скоро поймет, во всяком случае, больше не скажет даже в запальчивости: «Как вы все надоели!»
— Она у вас замещает главбуха, насколько я знаю, — подумав, сказал Павел Иванович.
— Да, Прохорова. Вернется из Москвы Прохоров, я предоставлю ей отпуск, пусть немного передохнет.
— А когда вернется Прохоров?
— Тороплю. Но вот беда: он ставит вопрос в Министерстве о переводе на юг, по старому месту работы и жительства.
— Ну и отпустили бы его, — запросто посоветовал Дружинин. — Отпустили бы, раз он просится, и назначили главным бухгалтером Баскакову. Работа скорее сделает ее трезвой.
Михаил Иннокентьевич подержал в обеих руках, на весу, снятые очки.
— А что Павел Иванович, это мысль.
— Не новая, но заслуживающая внимания. — Дружинин облокотился на колени и обхватил ладонями голову. Ненависть!.. Было и неприятно, и досадно. И удивительное дело: сама-то Людмила не вызывала в нем ни осуждения, ни ненависти. Молодая и красивая женщина, со своим несколько странным, но четким «я»…
А «я» в это время возвращалась домой, подрагивая в поношенном демисезонном пальто на осеннем сыром ветру. Быстро проскользнула через калитку, пробежала сенями, распахнула дверь в квартиру. И остановилась, пораженная белизной стенок и потолка.
Навстречу выбежала Галя.
— Ну проходи, мама, скорей, видишь, как у нас хорошо. — Она по-хозяйски повела руками.
От нахлынувших чувств, разных, противоречивых (смущение, радость, протест), Людмила потупилась, подошла к дочери и ласково улыбнулась ей. И кинулась в спальню, чтобы Галя не заметила вдруг брызнувших слез.