— Мое зеркало! воскликнула хозяйка дома.
— Покажи! — приказал Липлант.
Шепский, сердито тараща глаза, вытащил треснувшее овальное зеркало с медной ручкой, отлитой в виде пленительных женских ног, притом в туфельках. Шепский в искусстве понимал ровно столько, чтобы определить, что он получит за него от Бертула примерно пятерочку, то есть столько же, сколько зарабатывает хороший гончар за пять часов.
— Это ваше зеркало? — спросил Липлант официальным тоном хозяйку дома.
— Это мне подарил хозяйка, я ему искал жила.
— Я подарила? Никогда!
— Выявилось, что в твоем кармане чужое зеркало, — констатировал. Липлант. — Так.
— Наконец-то ты попался! В Валмиеру, в суд! — возрадовалась одетая в золотистый сверкающий халат Зислака. — Теперь ты получишь и за мой зонтик, который ты стащил в темноте в кинозале!
— Сколько стоит это зеркало, которое мы обнаружили у Шепского? — выяснял Липлант.
Хозяйка переглянулась с дочкой, опасаясь, как бы не оценить зеркало слишком дешево:
— Примерно… примерно.. — Тут она заметила, что дочка тайком показывает ей три пальца. — Тридцать рублей!
— Тогда баста, — вздохнул Липлант. — Если меньше пятидесяти рублей, то дело в народный суд не получается, можно только в товарищеский суд.
Обе женщины, несмотря на разный уровень образования, там же на кухне сплюнули.
— Значит, это чудовище опять выйдет сухим из воды… — прошипела хозяйка, развязывая передник и с негодованием бросив его на стул.
— Не выйдет, получит осуждение в газете, — сказал Липлант. — Главное — он будет считаться судимым и, если сопрет в этом году хоть один огурец, будут судить как рецидивиста.
— Не утерпит, — вставила Зислака, и в голосе слышалось пожелание, чтобы Шепский не утерпел. — Мама, я напишу заявление. Последний раз говорю — отдай зеркало!
— Не дам! — Шепский застегивал рубашку. — Это есть подарок. Если ты докажет, что ворованный, то отдам. — И, сунув прутики в портфель, быстрее, чем бывало, исчез за дверью.
По дороге домой, рядом с домом культуры, он встретил Бертула, показал зеркало и рассказал про свои дела. Зеркало привело Бертула в восторг. На аукционе кто-нибудь из холостяков отвалит за него все десять, а то и двадцать.
— Я даю… пять рублей!
— Я отдам и за пять, но тогда делай так, чтобы этот суд меня не осудил, чтобы бумаги мои были чисты.
На рукоятке зеркальца чулки над коленками дамы были повязаны лентой с оборочками. Ради предполагаемого барыша стоило поломать голову.
— Допустим, что вас станут судить… — рассуждал Бертул, потирая подбородок и припоминая все прочитайные на латышском, русском и немецком языках детективные романы. Насчет товарищеских судов в них не било ни слова.