— Если вы так думаете…
Нарбут понял: "То пишите!"
— Договорились. На той неделе начнем. Может быть, мы уже сейчас выберем позу? Тогда вам надо бы снять платье. — Нарбут оторвался от нежного плеча девушки и занавесил полуподвальное окно афишей "Трудовые резервы поют и танцуют".
— Знаете… мне будет трудно — это платье такое, немецкое, у него на спине глубокий вырез…
— Разве вы хотите, чтобы я писал только спину?
— Это платье немецкое… У него спереди вшит бюстгальтер… И если я сниму…
— То останусь очень голой, хотели вы сказать. Но ведь именно это мне и надо видеть! Ключ вон, в дверях, дом полон людей. Если что не понравится, можете кричать, у вас красивый голос. За границей именно сейчас в моде такие вечера, называются партиями, и девушки там обычно оголены по меньшей мере наполовину. А у молодых людей сейчас в моде в дневное время голыми перебегать улицу. Бегут сразу вдесятером, чтобы не могли узнать.
— Повернитесь спиной!
Когда Нарбут, в углу своей каморки промыв в скипидаре кисти, снова обернулся, Азанда сидела на краю лежанки, задрапированная фиолетовыми волосами и в синеватых трусиках. Согнутой в локте рукой она прикрывала грудь. Будучи ученым художником, Нарбут знал, что это движение вовсе не для того, чтобы что-то скрывать, а напротив — чтобы привлечь внимание к чему-то. Подобный жест отобразили еще античные скульпторы, заставив Афродиту Книдскую держать ладонь перед лоном, но все же поодаль от него.
Можно бы писать натуру, но необходим солнечный свет. И не на фоне зеленого бархата, а зеленой листвы.
— Не знаете ли вы какой-нибудь уединенный садик на окраине этого Бирзгале, где бы я мог вас писать, и чтобы вокруг ни души, ни один сосед не подглядывал бы через забор?
— Можно бы… Может быть, в саду Свикене, у реки. Там сейчас живут только те хиппи из Риги.
— Идет! Сообразим! У вас чудесный… нет, на самом-то деле живота у вас вовсе нету! — Нарбут закурил и, будто погрузившись в глубокое раздумье, вышагивал от плиты и до окна — два шага туда и два обратно. Рассеянный свет лампочки делал загорелый стан Азанды экзотично темным. Она загорала голой — груди были темнее, чем их бутоны. — Знаете, одна танцовщица из Монте-Карло, которая зарабатывала деньги танцами живота, застраховала свой пупок.
— Ну да, там не то что у нас, там что угодно можно. Нашего страхового агента не уговоришь. Есть у нас такой Мараускис, он еще и часы чинит. Как-нибудь спрошу его, но так, чтобы и жена услыхала. Вот будет у него бледный вид…
Рано тем временем совсем окутало Азанду в свою розовую дымку, она больше не чувствовала себя полуголой и, приподнявшись, потянулась за стаканом с вином на столе. Нарбут поспешно подал ей стакан. Оба выпили. Художник наклонился к девушке, осторожно приложил губы к ее плечу и сам опьянел. А теперь?.. Гладить эти плечи, целовать губы, грудь и погружаться в те потусторонние колыхания, которые описал старый Хэм в романе "По ком звонит колокол"? В том романе они любили друг друга. Но — разве вместе спят только те, кто любят? Мир не настолько скучен. Неожиданно Нарбуту пришла на ум картина из польского фильма "Анатомия любви". Расстегнутый воротничок белой рубашки и галстук у него были такие же, как у мужчины в фильме. Но девушка — нет. Та, в фильме, торопливо стянула свитер через голову и приглашала мужчину на ложе. Азанда все еще сидела, упершись ладонями в лежанку. Азанда еще была только на пути к совсем современной девушке.