-Спасибо! – крикнула Эня, когда Миша запихнул ее в машину.
-Сумасшедшая! – выругался он, завел машину, и они уехали.
-Старая больная женщина, успокойся.
-Я спокоен! – рявкнул Миша.
-Давай все же проедимся, куда баба Нюра указала, наверное, там должны еще люди жить? – помолчав, предложила Эня.
-Да, - он был в бешенстве, хотел есть, хотел увидеть детей, а эта выжившая из ума старуха несет какой-то бред. «Еравия! Это ж придумать такое надо было!».
Через пол часа они подъехали к небольшому срубу. Он стоял у кромки леса, первый, как и говорила Нюра. За ним виднелся огород, перед домом был большой сад. Рядом колодец, такой же деревянный, и еще два строения. «Наверное сараи», зачем-то подумал Миша.
-Проедемся – сказал он со странной интонацией в голосе, заставившей Энну посильнее вжаться в спинку сидения ,-Что за бред? – повторял он снова и снова, пока они ехали по деревеньке. Все, от млада, до велика, выбегали на дорогу, и с открытыми ртами наблюдали за ними. Стоило им притормозить, как машину тут-же обсыпали ребятишки.
-Миш… - прошептала Энна, глядя на детей в странных, иногда порванных одеждах, женщин в длинных льняных платьях. И мужчин, в широких штанах и рубахах.
-Бред, это бред – повторял он, садившимся от нервного перенапряжения голосом.
Деревенька была достаточно большой, в ее центре стояла церковь с красивыми искрящимися золотом на солнце куполами. Несколько больших зданий, рынок. Но ни в одном переулке, ни в одном закаулке не встретились им даже намеки на цивилизацию. Ни одного провода, ни одной антенны, ни одной вышки. Ничего.
В наполненном удивлением и фатализмом молчании они вернулись к домику бабы Нюры.
Заглушив мотор, они еще какое-то время сидели в машине. Мишка долго рассматривал открывающийся взору вид, а потом повернулся к Эннне. И взгляд его излучал страшное. И страх, и неверие, и злость. Было в нем то, что испугало ее больше чем последние три дня.
-Миш, - прошептала она, и испытываемый ею необъятный ужас отозвался быстро заколотившимся сердцем и немеющими от леденящего душу страха пальцами. Она пыталась согреть саму душу, потирая, и сплетая в замок трусившиеся руки, но отчаяние пересиливало, и тогда он положил свою большую и теплую руку на ее ладони, желая согреть их и одновременно успокоить бившую их дрожь. От этого дружеского и отчаянного жеста сердце ее сжалось еще сильнее. Тоска, и боязнь правды, которую мы порой отказываемся принимать, прикоснулась к сознанию. Она заморгала, желая остановить навернувшиеся слезы, и выкинуть из головы едва успевшую зародиться мысль, страшную и уродливую в своей искренней правдивости, затопившую тоской по тем, кто уже никогда не встретиться, по мужу, родителям, родственникам и друзьям. Но более всего по себе, той себе, что осталась там, в России, и никогда уже не проживет жизнь с человеком, за которого вышла замуж, не увидит своих родителей, и не родит своих детей.