— Видно, и впрямь тебе рановато в партию вступать, командир. Никак ты не можешь понять простой вещи: в том, что я отложил эти заявления, нет никакой обиды для тех, кто их написал.
— Это как же так?
— Обидеться можно, если тебя, скажем, в гости на именины не пригласили. Других позвали, а тебя нет. Тут ущемленное самолюбие взыграть может. А на партию обижаться нельзя. В нее вступают, когда в ее дело верят до конца, больше чем в самого себя.
— Знаешь, замполит, если твои слова в целом рассматривать, то ты вроде бы и прав. Только, сдается мне, ты словами играешь. Вот говоришь: «На партию обижаться нельзя». А что ты вкладываешь в это понятие — «партия»? Это же не безликая масса какая-то. Партия — это конкретные люди: ты, Пугачев, покойный Кушнаренко… Вот лично себя ты всегда считаешь правым?
— Ну, знаешь ли… Во всяком случае, стараюсь, — Волков явно не ожидал такого поворота. — Хотя лучше других себя никогда не считал.
— Да ты не обижайся, в тебя-то я верю, а вот нашему начштаба Гришину — не во всем, хотя он тоже коммунист… И Козлову я до конца верю, а саратовских ваших деятелей в глаза не видел, не знаю, как они в атаке себя поведут… Может, Козлова два-три чинуши не по делу обидели, а ты их за непробиваемое слово «партия» прячешь.
— Ты же сам говоришь, что этих людей в глаза не видел, а уже ярлыки клеишь… Ладно, поговорю я сегодня с бывшими штрафниками, скажу, что после боя их заявления будем рассматривать.
Утром двенадцатого января батальон Войтова подняли еще затемно. В лесу стояла чуткая предрассветная тишина. Набравший за ночь силу мороз сушил ноздри, зло пощипывал уши.
— Командиры рот, срочно направьте людей за горячей пищей, сухим пайком и боеприпасами. Не тянуться! Живей! — послышался из темноты отрывистый голос старшего лейтенанта Гришина. — По пять человек от каждого взвода — за лестницами, баграми и веревками!
Через полчаса они уже шли в хрустких от мороза сумерках навстречу разгоравшейся за Невой узкой полоске зари. Осторожно, взвод за взводом проходили по отмеченным вешками проходам в минном заграждении. Несли на плечах багры и лестницы. Впереди роты Колобова шагал приданный ему взвод саперов.
Наконец добрались до траншеи, протянувшейся по самому берегу реки. Сразу за бруствером — широкое, замутненное морозной дымкой русло. За ним смутно угадывался обрывистый противоположный берег. Отсюда он казался еще более далеким, чем со смотровой площадки на высокой сосне.
Со стороны Арбузово доносился гул разгорающегося боя. Там наши части пытались отвлечь внимание противника от места действительного прорыва. Видимо, замысел этот удался, так как даже осветительные ракеты перестали взлетать над Невой и совсем стихли редкие пулеметные очереди.