— Вот прошу принять эту шикарную штучку, командир. Дарю.
— Где украл? — осевшим голосом глухо спросил Николай. Глаза у него потемнели. — Я тебя за человека было принял, а ты…
Юра смущенно шмыгнул носом и объяснил, что часы он украл еще в Уссурийске, на перроне.
— Когда ж ты успел? Ведь все время на глазах был.
— Ну, помните, перед нашим поездом скорый на Владик отходил. Там давка при посадке была. Гляжу, хмырь какой-то пузатый с двумя чемоданами по головам лезет, а на жилетке у него паутинка скуржавая, ну, цепка серебряная болтается. Я и не утерпел. А зачем взял — не знаю. Берите часы, командир. Вам-то они по службе сгодятся, а у меня все равно их Олег заберет, в карты просадит.
Колобов молча хмурился. Ворованный подарок ему не нужен, но хозяина часов теперь уже не найти, а выбросить жалко. Любая вещь делается на пользу людям. Оставить для Красовского — тоже не дело.
— Ладно, пусть они пока побудут у меня. Только имей в виду: часы твои и забрать их можешь в любое время.
…Поезд мчался уже по Приамурской равнине. В вагоне стоял густой полумрак от тусклых стеариновых огарков, мерцающих над проходами. Почти все пассажиры спали. Олег опять ушел к смазливой проводнице, а Юра ворочался на своей полке, напротив Николая.
— Чего не спишь, Шустряков?
— Да не кемарится чё-то.
— А вздыхаешь чего?
— Слова ваши вспоминаю. Трусом вы меня назвали. Так это несправедливо. Я не трус. Сам ведь на фронт попросился.
— Может, тебе просто сидеть в колонии надоело?
— Так я ж говорил вам, мне всего два месяца сроку оставалось. Перекантовался бы как-нибудь. Зато потом чистым вышел бы. А тут — штрафная рота. Не сахар, небось, в такой служить. Говорят, там своей кровью вину надо искупить. Где же тут трусость?
— Значит, дружка своего больше немцев боишься.
— При чем здесь дружок? Просто у нас, у воров, законы свои.
— Законы у нас у всех одни — советские.
— Вот я и изъявил желание Родину защищать. Выходит, и я — советский человек.
— Это хорошо, что советский. Только, по-моему, каша у тебя в голове. Тебя Родина, можно сказать, молоком своим выкормила за мать твою непутевую, а ты… — Колобов не договорил того, что хотел сказать. Пусть парень сам додумает.
Юра долго не отвечал, и Николай уже было решил, что он заснул. Но вот опять послышался его голос:
— Не верится, что вам всего двадцать четыре. Рассуждаете, как сорокалетний и морщин вон уже сколько.
— И ты бы так рассуждал, переживи с мое.
— Это в натуре, командир. На фронте, небось, смертей насмотрелись.
— Фронт, Юра, не самое страшное, — Колобов непроизвольно провел рукой по глазам, будто разглаживая морщины. — На фронте ты всегда вместе с людьми, с боевыми товарищами. Морщины мне, паря, камера смертников оставила. Две недели исполнения приговора ждал.