Колобов вздохнул и, наконец решившись, рывком открыл дверь в комнату с маленьким зарешеченным оконцем, круглым столиком, жестким диваном и двумя табуретами. Катюша сидела за столиком, читая какой-то журнал. Увидев мужа, поднялась и посмотрела так, словно не узнала его.
И Николай не узнавал. Совсем другая стала жена, не такой, какой видел ее в последнюю встречу. Опять подобранная, статная. От беременности и следа не осталось. Чистое, голубоглазое лицо, девичьи косы тугой плетью свисают с плеч.
Успев приметить все, даже печаль и укор в глазах, Николай выпалил:
— Здравствуй, Катюша!
— Здравствуй, Николай.
И замолчали оба, так и не сдвинулись с места. Он стоял у двери, она — возле столика. Николай знал, что Катюша не подойдет к нему первой: она гордая, к обману непримиримая.
— Прости, что так получилось! — со стоном выдохнул он, бросаясь к жене. В груди у него все горело, будто внутрь раскаленных углей бросили. Обняв ее, трижды поцеловал в губы.
— Сына родила?
— Дочку, — ответила таким тоном, словно оправдываясь.
Он непроизвольно вздохнул, но постарался отреагировать как можно бодрее:
— Дочка так дочка. Какое имя дала?
— Ты же говорил: если не сын, сама выбирай имя. Я и выбрала, Людочкой назвала.
— Красивое имя, — одобрил Николай. — Валюша уже есть, а теперь сестренка у нее появилась — Людочка. С матерью их оставила?
— Только Валюшу, — в первый раз улыбнулась жена. — Людочку как же оставишь? Ее кормить надо. Вот она, на диване. Устала с дороги и спит.
Глянув на диван, Николай только теперь увидел на нем свернутое трубкой белое одеяльце. Бросился к нему, взял на руки, откинул уголок и едва разглядел в глубине крохотное, подергивающееся во сне личико.
— На меня похожа, — радостно объявил он, нежно прикасаясь пальцем к носику дочурки.
— На тебя, — вздохнула Катюша.
И он понял этот вздох как невысказанный укор: будет, мол, без тебя целых десять лет расти. Аккуратно, чтобы не разбудить, положил девочку на диван.
— Что ж теперь, так получилось.
— Не получилось бы, если б тогда мне всю правду сказал. А ты обманул, представился, будто отпустили тебя ко мне на целые сутки.
— Волновать не хотел. Ты ж беременная была.
— «Не хотел»… Я б тебя сразу в часть спровадила, не задержался бы и часа дома. Может, обошлось бы все. А теперь вот осталась с двумя малютками… — И словно надломилась. В уголках глаз набухли слезинки, лицо покраснело.
— А судили-то тебя нешто не люди?! Или сердца у них нет? За один только день на десять годов упекли!
Он ни словом не обмолвился в письме о первом, самом страшном приговоре и теперь в душе радовался этому.