– Когда не слышат – тяжелее…
Молчали, потом я спросил:
– Дай закурить.
Мы как-то сблизились за эти часы.
Он перекинул мне «Винстон» и зажигалку. Сказал:
– Тебе все равно никто не поверит. Пусть это будет легендой. Легендой о втором пришествии. От нее будет больше пользы, уверяю тебя… Да и потом – кто сказал, что наверняка что-то случится? Ведь это ж только предчувствия. Мистика, чепуха…
Мы долго молчали. Потом он посмотрел на часы и сказал:
– Пора. Скоро девять. Я задержал тебя.
– Подожди. Еще пара вопросов.
– Слушаю тебя.
– Скажи, тогда в Михайловском, когда ты узнал, что заговор раскрылся, ты правда сжег свои записки?
– Да. Я очень испугался.
– А этот перстень? – Я указал взглядом на его руку. – Он что, тот самый? Как он попал к тебе?
– О, это романтическая история, – улыбнулся он. – Если помнишь, после меня им владел Жуковский, потом передал Тургеневу. Так сказать, эстафетная палочка лидеров русской литературы. Тот думал отдать перстень Льву Толстому, но почему-то в конце концов передал его в Пушкинский дом. В семнадцатом году, в марте, в неразберихе революции, его вроде бы украли. На самом же деле ограбление было инсценировано нашими поэтами – не буду называть их имена, они слишком хорошо известны. Не суди их: поэты – прозорливые люди, они раньше всех поняли, что пушкинскому перстню лучше передаваться тайно. Представляешь, сколько слез и даже крови пролилось бы, если бы его присуждали гласно, по решению Союза писателей?.. Тогда, в семнадцатом году, поэты единогласно вручили перстень Блоку. Потом им владела Цветаева, потом Есенин. Тот, перед тем как в последний раз уехать в Ленинград, передал Маяковскому…
– Они ж терпеть друг друга не могли!
– Это внешнее. Поэт лучше всех знает, чего стоит он сам, чего стоят другие. Маяковский в марте тридцатого вручил перстень Мандельштаму – тоже вроде бы парадокс, да? – тот, перед самым своим исчезновением, – Ахматовой… Потом он был у Пастернака, Твардовского… Мне в восьмидесятом подарил его Высоцкий… Ну, пошли?
– Иди, – сказал я. – Я задержусь еще.
На прощание мы обнялись.
По темному коридору я проводил его до лифта. Молчали. Когда пришла кабина, он крепко стиснул мне руку. Потом, за секунду до того, как двери закрылись, улыбнулся мне из ярко освещенной кабины и весело помахал рукой.
Когда кабина ушла вниз, я подумал: сколько ему сейчас лет? Посчитал – и бросился вниз через две ступеньки. У него же сейчас – Болдинская осень!
На четвертом этаже я споткнулся, понял, что не догоню, и медленно пошел вверх.
Больше А. С. Пушкина я никогда не видел.