— Василь Алексеич, почему замер? Вались поскорее. Мои ноги сами враз подкосились.
— А вот я люблю постоять, — впередышку признался дед.
— Ничего себе любовь... Эка рассмешил...
— Чудак. Сразу нельзя даже садиться: ноги отекают.
— Не может быть...
— А вот пройдёшь с моё в этой сбруе, так поверишь.
Растёртую в кровь лодыжку перестало жечь. Пётр с любопытством уставился на диковинного деда, гадая, кто же это. Может, сам Плеханов или другой такой же знаменитый вождь? Решил держаться к нему поближе. Ведь стойкий, мудрый бородач в любом случае заслуживал уважения. Особенно — после того, как поспел чай. Почему-то прихлёбывая из кружки знакомца, Василий Алексеевич говорил:
— Мы все — социалисты. Стало быть, не признаем собственности. Верно ли?
— Так и есть.
— Так может ли между нами быть речь о том, что — моё, а что — твоё? — подмигнул дед, взяв большой ломоть хлеба с солониной.
Такого шутника хотелось бесконечно слушать. К сожалению, Петра свалила усталость. А чуть свет опять пришлось в первой четвёрке торить дорогу для серых теней, которыми являлись каторжники. К счастью, буран пронёсся дальше. Царила удивительная тишина, как бы усиленная кандальным звоном. Скоро брызнули солнечные лучи, взвихрившие снежную пыль. Более крепкий, чем накануне, мороз припекал щёки, нос, куржаком оседал на бородах и усах, постепенно превращаясь в сосульки. Партия серой змеёй медленно извивалась по снежной тропе. К вечеру совершенно выдохлись, но о привале не думали. Над каждым висела угроза околеть без движения. Те, кто смирился со смертью, пластом лежали в санях.
Незаметно явилась хрустальная ночь. Давным-давно невиданные звёзды, точно изморозь, покрыли всё небо и, соприкасаясь, кандально позванивали. Эта небесная красота тянула Петра к себе, помогая волочь окаменевшие ноги. В таком одержимом состоянии начали взбираться на последнюю гору. Карабкались на четвереньках, цепляясь голыми пальцами за дорожные следы от копыт. Многие срывались и плашмя скользили вниз, поневоле сшибая других. Горластые конвойцы вовсю орудовали прикладами. Каторжане опять ползли вверх. Слабые цеплялись за более сильных. Совсем изнемогших конвойцы бросали в сани. Наконец впереди зажелтели огни централа. Сил не осталось даже на манежи, без которых скользили по склону бродни. Всё-таки Пётр ободряюще крикнул:
— Эй, ребята, наддай! Скоро будем дома!
Кто услышал его сиплый голос — бог весть, но отставшие действительно подтягивались. Всех грела радость, будто впрямь приближались к родному дому, а не к проклятой каторге, где предстояли долгие годы тяжкой неволи. Спуск был крутым. Промерзшие бродни превратились в натуральные лыжи. Удержаться с боков горы не за что — всё давно выдрано другими. Скользя и падая, сбились в кучу, которая стремительно неслась вниз. Конвойные только следили, чтобы кто-нибудь случайно не напоролся на штык. Слава богу, обошлось.