Знаменитый Александровский централ вблизи оказался чёрным, кирпичным, в два этажа. Особенно мрачным на снежном фоне. Широкие овальные окна затягивала густая паутина рам и железных решёток. Ворота гостеприимно распахнулись. Печное тепло длинного коридора сразу всех разморило. Многие засыпали, стоило только упасть на асфальтовый пол. Однако надзиратели почему-то никого не трогали, выглядя добрее иркутских.
Местная одиночка являлась узким каменным мешком с прикованной к стене койкой, столиком, табуретом и на удивление чистой парашей. Замерзшее мизерное оконце под самым потолком отличалось от волчка тем, что его не закрывал бдительный глаз надзирателя, который бесшумно ходил по узкому коридору, наблюдая, чем занимаются тридцать три его поднадзорных.
Два с лишним года иркутской тюрьмы приучили Петра к мысли, что каторга лишь усилит жестокость новой власти, борьба с которой станет ещё упорнее, мучительней. Хотя так не хотелось новых пыток... Но на него совершенно не обращали внимания и даже, точно прежнего смертника, в обед продолжали потчевать мясом. На койке можно валяться сколько угодно. А тишина была такой, что слышалось, как обитающий в тюфяке клоп неторопливо почёсывал за ухом лапкой. В эти сказочные блага еле верилось. Зато они позволяли расслабиться. Мозг и нервы постепенно освобождались от прежнего судорожного напряжения. Правда, раз во сне уже по привычке явился Магуза с торжествующей ухмылкой кретина, приглашающего на виселицу. Но Пётр показал ему такое, что сам проснулся от смеха.
Так длилось месяц, другой... Естественная стихия человека — движение. Физическое или умственное. А тут царила благодать без дела и мысли. Ржавчина скуки начала разъедать душу. Воля инстинктивно трепыхнулась. Пётр обследовал камеру. Нельзя ли сбежать? Оштукатуренные стены и цементный пол не имели щёлок. Тогда по инерции во время кратких прогулок по тесному дворику он косился на высоченную стену с вышками, где замерли бдительные часовые. Миновать их можно было только в самую тёмную ночь на воздушном шаре или надув собственным газом штаны.
Опять возникло гнетущее чувство обречённости. Более комфортной, чем прежде, но разве от этого меньше терпимой? Двадцать лет сплошной изоляции... Как жить, совершенно не зная, что творится в России? Как при этом не свихнуться от наступающей летаргии? Спасти могла лишь общая камера.
Пётр присмотрелся к надзирателям. Один, ровесник по годам, с гвардейской выправкой, показался мягче других. Признался ему, что уже тоскует по коллективу. Двухметровый гвардеец вдруг улыбнулся. Отпер камеру, плотно притворил за собой дверь и виновато сказал: