Стальную волю сверхчеловека следовало иметь, чтобы выдержать ежедневное любопытство по меньшей мере тридцати человек, осатаневших от скуки. Но Гуревич ещё не успел её закалить. К тому же сам почуял неладное, отчего занервничал, вспылив:
— Что вы, мать вашу так, моему яйцу спокою не даёте?!
— Какой же тут спокой? — невозмутимо возразил Тотрадзе. — Все нормальные цыплята родятся точно через двадцать один день. Пошёл уже двадцать второй, а никого нет...
— Может, болтун? — сочувственно вздохнул Леонид.
— Коль болтун, то — в отца, — заключил обычно молчаливый Дмитрий.
— Где ты взял яйцо? — заботливо спросил Леонид.
— Какое твоё собачье дело? — огрызнулся Гуревич.
— Прямое... Вдруг задержка вышла потому, что оно — твоё собственное?
— Нет, твоё, паршивый лях! Охота без других зубов остаться?
— Да не, всё проще. Ну, какой ему смысл родиться? — вмешался Пётр. — Что за радость сразу очутиться за решёткой? Вот и упёрся... Мол, не хочу!
— Или попасть в зубы родного папаши. Чай, цыплёнок вкуснее мышонка, — улыбнулся догадке Облогин.
— Скажи честно, товарищ Гуревич, ты для этого выводишь бедного цыплёнка? — опять подал голос Тотрадзе.
Разве обычный человек, вдобавок лишённый чувства юмора, способен бесконечно выдерживать подобные пытки. Бедного страдальца уже трясло.
— Ты, товарищ Гуревич, не обращай внимания на этих трепачей, — посоветовал Петрович. — Им от скуки лишь бы языки почесать. Значит, самое главное для тебя — ни в коем случае не волноваться. А то неврастеник может выйти.
Но даже у сверхчеловека есть предел терпения — Гуревич побледнел, покраснел. Испепеляя всех взглядом, выхватил из-под куртки яйцо и со всего размаха шарахнул в стену. От неожиданности все притихли. Потом уставились на желтовато-зеленоватый потёк. Ничего похожего на зародыш там не проглядывало. Дмитрий очень искренне всхлипнул:
— Ба-а-ал-ту-у-ун!..
Дружный хохот ударил в решетчатую дверь и понёсся дальше, будоража другие камеры. Такое событие в жизни централа случилось впервые. Прибежали озабоченные надзиратели, давай выяснять, что стряслось? Камера не могла перевести дух. Все ржали, словно табун коней. Потом возникли, выразить соболезнование, старосты других камер. Люди радовались редкой возможности повеселиться и вовсю использовали её. Гуревич стал знаменитостью централа. Однако был невозмутим как истинный Заратустра! В солидных золотых очках. С томом Ницше в правой руке.
Это подействовало даже на молчуна Лагунова. Постоянно озабоченный какими-то научными проблемами и потому совершенно далёкий от жалкой камерной суеты, он проникся вниманием к Гуревичу, мягким голосом задумчиво сообщив: