— Кажется, ещё в добром здравии очаровательная Лез Соломе, кою имели честь полюбить три великих австрийца — Ницше, Фрейд и Рильке. Думаю, теперь вы тоже способны заинтересовать её. В итоге — свобода, счастливая жизнь!
— А как это сделать? — загорелся Гуревич.
— Надобно покумекать... Да, я что-то запамятовал... Может, естественное влечение к женщине для сверхчеловека является грешным? Вдруг для него уже более естественно игнорировать её вообще?
— Нет-нет, греха не существует! — возроптал Гуревич, выставив руки с короткими скрюченными пальцами. — А есть лишь страстное стремление человека достигнуть горних вершин блаженства!
— Тогда попробуем его достичь... — незаметно подмигнул Петру Лагунов.
Взахлёб утолив простые чувства, Пётр начал постигать сложнейшую науку — снимать на ночь кандалы. Ведь глупо маяться в них двадцать лет. К тому же в камере имелись виртуозы, способные моментально надеть их перед утренней проверкой. Глядя на того же Проминского, тоже хотелось дать отдых ногам, кажется, уже протёртых бугелями. Леонид охотно признался:
— У настоящего социалиста нет права собственности на свой опыт и знания. Всё это в равной степени принадлежит любому настоящему социалисту. Внутренний голос мне говорит, что ты — именно такой. Потому вникай...
С улыбкой фокусника он неуловимым движением играючи вытянул ноги из бугелей. Пётр аж задохнулся от восхищения:
— У-ух, ты-ы-ы!..
— Всё понял?
— Не, ни хрена...
— Так внимательно смотри да повторяй за мной.
Ведь научил щербатый лях своему искусству! Когда же узнал, что Петру довелось охранять Ленина, небрежно фыркнул:
— Х-ха, я тоже охранял его!
— Это где ж?
— Ещё в Шушенском. Сколь раз ходил с ним на охоту и нёс его ружьё наизготовку. Так разве не охранял?
Оказалось, он был младшим сыном польского социал-демократа Ивана Проминского, сосланного за лодзинскую стачку в Шушенское, куда затем приехала его семья. Так малолетнему Лешеку довелось много раз побывать с Лениным на охоте, особенно памятной потому, что сам Владимир Ильич почти не стрелял, доверяя это счастливцу. Пётр порадовался за него и спросил:
— Ну, а ты-то подбил хоть одну куропатку или зайца?
— Х-ха, ещё бы!..
Это он, понятно, заливал, хотя до мельчайших подробностей вспомнил, чем занимался Ленин, о чём говорил с отцом и почему экономил патроны. Таким дотошным Пётр был потому, что уже почувствовал: Задыхается... Ещё не привык сидеть в тесной, сырой, вонючей камере. Если бы её и остальные, набитые так же плотно, не проветривали полчаса в день, — централ бы давно взлетел от любой спички. Но всё-таки гораздо хуже, гнетущей были воистину каторжные будни, своим беспросветным однообразием убивающие в человеке всё живое. Трупная вонь многолетнего духовного разложения пропитала весь централ.