Боб наконец пересилил жидкость в себе и кивнул.
— Кажется, да.
— Тогда рассказывай.
— Тебе интересно?
— Какая разница, если человеку просто нужно выговориться? Побуду статистом.
Мальчик понурился.
— Ты не думаешь, что слишком жесток со мной?
Я так не думал.
— Что происходит у тебя с папиками?
— Ничего нового. Я не буду поступать в Консисту.
— Тогда куда?
— Никуда. В Красную Армию.
— Это зачем?
— Низачем. Меня тошнит от моей семьи. От их знакомых. От их жизни. Это вранье, а не жизнь.
Я подошел к окну. Я не хотел ничего объяснять. Крыши блестели, как глаза у обиженного ребенка. И я не хотел видеть этих глаз. Смотрел вдаль, насколько доставало перспективы.
— Мне уйти?
— Сиди. Войдешь в колею, тогда ступай.
— Папиков нет до вечера.
— Все равно. Тебе нужен статист. Я готов слушать. Я умею использовать себя по назначению.
— Ты всегда только слушаешь?
— А что зря язык утруждать?
— А поступки?
— Это зачем?
— Чтобы вставляло.
— Где ты набрался этого жаргона?
— У тебя. Я подслушиваю, когда ты разговариваешь по телефону.
— Много узнал интересного?
— Кое-что. Все, кроме главного.
Он съежился и застыл. Теперь он молчал, боясь заплакать. Вой телефона вывел его из этого состояния. Он дернулся, сорвался. Неужели ждал звонка? подумал я.
— Это тебя.
— Я в Китае.
— Он сказал, что ты подойдешь. Что он подобрал правильные биты.
Я прошествовал.
— Здравствуй, Григорий.
— Здравствуй, здравствуй. Мне нужен Кропоткин.
— Он живет в Фурштатской.
— Нет, мне нужны его книжки. Я зайду, если есть. Я буду нежен.
Я продиктовал адрес и прислонился к подвешенному на стене велосипеду.
Через час он явился: длинное кожаное пальто, безумный докторский саквояж, безумные глаза. Боб, задремавший в кресле, поднял голову.
Саквояж полетел в угол, пальто — на диван. Обнаружившийся под пальто белый свитер был закапан чем-то, приблизительно напоминающим портвейн.
— Миленько у тебя. Ого, вид из окон. Прикольный глобус. Столько книг, ты все прочел? Помогло? Приветик. — Последнее слово он произнес, наткнувшись на кресло и замершего в нем Боба.
— И тебе привет.
Я посмотрел на глобус, зиявший дырой Тихого океана, на переплеты как попало сваленных в углу лейпцигских изданий, на диван, на ковер которого некоторые посетители время от времени норовили сблевнуть. Я любил мое бедное жилище, но, боюсь, моим вещам порою приходила мысль, что любовь может быть более деятельной.
— Давай Кропоткина.
— Что именно тебе надо?
— Что-нибудь программное и потоньше.
Я выволок ему «Этику». Он посмотрел с ужасом, но упаковал книгу в свой саквояж.
— Тебя нигде не видно, — сказал он, усаживаясь.