Но ещё больше меня тревожила беда, которая, как мне показалось во время разговора с тётушкой, постигла девушку. Каждый раз, увидев её, я пытался прочитать в её лице хоть что-то, напрягал каждый нерв, стараясь не пропустить ни единой мелочи. Но она, казалось, была совершенно спокойна. Быть может, тётушка была права, и сама Ая действительно ещё ничего не знала? Что касается тётушки, то она, разумеется, эту тему с тех пор не поднимала. Её лицо хранило обычное непроницаемое выражение, и всё же я чувствовал во время её приходов, что она настороженно наблюдает за мной.
Шли дни, и со временем мне стало казаться, что события того вечера привиделись мне в дурном сне. В то же время, поскольку приход её был для меня полной неожиданностью, я понимал — что-то столь же непредвиденное может снова случиться в любую минуту. Что же заставило её прийти ко мне в тот вечер? Была ли то жалость? Или любовь? Скорее всего, ни то, ни другое. Я с трепетом вспоминал то, как она сбросила туфли и перешагнула порог моей комнаты. Мне казалось, что в ней скрывается ещё одно существо — босое, ужасное… Её трусики всё ещё мёрзли в моём холодильнике.
Опершись спиной об этот холодильник, я сидел вечером, вдыхая душный воздух конца июля, глядя пустыми глазами перед собой, и вдруг почему-то вспомнил, как увлёкся в старших классах бабочками и провёл лето, упоённо бегая с сачком в руках по холмам. Пленённый красотой, я любил этих существ любовью одиночки и познал высшее счастье в тот день на горе Сэппико, когда в моём белом сачке забилась прекрасная «парантика сита». Я ловил их и булавками накалывал рядами, труп за трупом, в коробку под стекло. Я был некрофилом. «Оцутаигана, уротанриримо…» — раздались в соседней комнате звуки то ли сутры, то ли заклинания. Я заметил ещё раньше, что за стенкой резвилась очередная пара, но шалава, твердившая это странное заклинание, не приходила уже несколько недель. Рисуя в воображении ласки того вечера, я тихонько подпел: «оникутагиная-я, коцунатигухи-и…»
На углу переулка с унылым видом стоял Симпэй.
— Дядьк, а дядьк… — проговорил он сокрушённо, увидев меня. — Дядьк, я все фигурки бумажные попортил. Которые мне Сумико сложила…
— А?
— Чай я на них пролил. Посушить попробовал, а толку — хрен. Смотри, какие они стали. И зайчик, и крокодильчик…
Симпэй вытянул вперёд руку, показывая мне зайчика с крокодильчиком. Бумага была вся в пятнах, и ноги — как у крокодила, так и у зайца — едва держались.
В августе жара стала совершенно непереносимой. В комнате клубился смрад от тухлых потрохов. Было часа три пополудни, и в комнате напротив, как мне показалось, был Маю. Судя по доносившимся оттуда звукам, он не работал. Я решился. Постучал в дверь. Но ответа не было. Я постучал снова. Дверь приотворилась, и из-за двери вынырнула голова татуировщика.